Константин Леонтьев - Письма к Василию Розанову

Я уверен, что ни Государь, ни покойный Дм. Андр. Толстой, ни даже Ив. Давыд. Делянов ни разу не говорили себе: «на основании закона триединого процесса развития и из страха предсмертного смешения сделаем то-то и то-то». Ибо, если бы они смешения этого вполне сознательно боялись, то, хлопоча усердно и основательно о православии для эстов и латышей (это нужное единство), не вводили бы французских судов на русском языке в Остзейском крае (это вредное однообразие, смешение), а если какой-нибудь граф, барон, бургомистр, предводитель немецкого дворянства или пастор оказал бы сопротивление православию на их туземных языках, то ссылали бы его в Сибирь или хоть в Вятку без околичностей. Поймите, прошу вас, разницу: русское царство, населенное православными немцами, православными поляками, православными татарами и даже отчасти православными евреями, при численном преобладании православных русских, и русское царство, состоящее, сверх коренных русских, из множества обруселых протестантов, обруселых католиков, обруселых татар и евреев. Первое — созидание, второе — разрушение. А этой простой и ужасной вещи до сих пор никто ясно не понимает… Мне же, наконец, надоело быть гласом вопиющего в пустыне! И если Россия осуждена, после короткой и слабой реакции, вернуться на путь саморазрушения, что, «сотворит» один и одинокий пророк? Лучше о своей душе побольше думать, что я с помощью Бога и старца и стараюсь делать… Моя душа без меня в ад попадет, а Россия, как обходилась без моего влияния до сих пор, так и впредь обойдется. Пусть гипотеза моя есть научное открытие и даже великое, но из этого еще не следует, что практическая политика в 20-м веке пойдет сообразно этому закону моему. Общественные организмы (особенно западные), вероятно, не в силах будут вынести ни расслоения, ни глубокой мистики духовного единства, ни тех хронических жестокостей, без которых нельзя ничего из человеческого материала надолго построить. Вот разве союз социализма («грядущее рабство», по мнению либерала Спенсера) с русским Самодержавием и пламенной мистикой (которой философия будет служить, как собака) — это еще возможно, но уж жутко же будет многим. И Великому Инквизитору позволительно будет, вставши из гроба, показать тогда язык Фед. Мих. Достоевскому. А иначе все будет либо кисель, либо анархия…

Старо человечество, старо! Вот и я понимаю теперь, в 60 лет, чего бы я должен был избегать в 20, 30, 40 лет, чтобы не изнемогать, как теперь изнемогаю, но уже вернуть прошлого не могу!

Ну, а ряд блестящих торжеств еще будет у России бесспорно в ближайшем будущем. Да мягки мы все стали слишком и к себе, и к другим. Страх Божий утратили, а этой пресловутой, какой-то еще неслыханной, любви» все нет, как нет.

8. Что Варвара Дмитриевна вдова, этому я очень рад. Вдова может быть скоро и верно понята и сама все скоро поймет. А у девушек вечно сумбур в голове. Девушки для добросовестного мужа очень опасны! Загадочны и обманчивы…

Не ей ко мне ревновать, а мне к ней. Беда, да и только.

9. Отчего вы не ответили мне, что желаете получить для прочтения мои ново-греческие повести? Повести, я думаю, и в медовый месяц с новобрачной можно почитать. А впрочем, не буду слишком набиваться. И про книгу можно сказать: «не в пору гость хуже татарина!» Больше пока нечего сказать.

Прощайте.

Варваре Дмитриевне мое почтение…

Ваш К. Леонтьев

P.S. Если у вас есть роман «Братья Карамазовы», пожалуйста, вышлите мне его на 2 недели. Нужно справиться и проверить кое-что свое. Не бойтесь, я человек весьма аккуратный, будет цело и вовремя возвращено. Идею «потенциальности» в вашей книге я, кажется, угадываю и смутно понимаю в приложении к утилитарному идеалу. Если я верно понял, то, конечно, это «очень просто» и математически точно. Дай Бог!

ПРИМЕЧАНИЯ [46]

1) «Ненависти» [47]собственно у Д-го ко мне не было; напротив того, он при последней встрече нашей в Петербурге (в 80-м году, всего за месяц do речи) был особенно любезен, ибо весьма сочувствовал моим передовым статьям в Варил. Дн. Но, когда я, живя тогда в калужской своей деревне, прочел эту речь [48]о «гармонии», то ужасно удивился и огорчился; я считал его настоящим православным, а настоящее православие даже права (по учению и предсказанию евангельскому и апостольскому) не имеет ждать «всепримирения», «всепрощения», «вселюбви» и вообще моральной гармонии (здесь), а может допускать только временные улучшения и ухудшения. (Теперь, в 80-х годах, улучшается). Огорчившись, я написал статью об его речи, а он, воображавший со слов Аксакова и других, что его речь — великое «событие» (Катков заплатил ему за эту речь 600 р., но за глаза смеялся, говоря:,какое же это событие?»), ужасно на меня рассердился и написал свою заметку. Я ее не видел и не искал видеть, но мне говорили почитатели его (в том числе Влад. Соловьев), что она «очень нехороша», и Влад. Соловьев сильно порицал Страхова за то, что он допустил практическую [49]вдову Фед. Мих. это напечатать после его смерти. Соловьев находит, что эта заметка не делает Д-му чести.

2) Соловьев лично очень дружен со мной и любит меня. Он к тому же очень сочувствует тому, что я религию ставлю выше национализма, и потому ему труднее, чем всякому другому, специально писать обо мне; соглашаться не может, и боится огорчить или оскорбить. Неизвестность же моя (сравнительная) облегчает ему молчание. Нет настоятельного побуждения противодействовать. Однако, в книжке своей «Национальный вопрос» он с большой похвалой отозвался о «Византии и славянстве». (Слышно, однако, будто он теперь кончает обо мне статью для «Новостей»).

3) Вы к Льву Толстому, как проповеднику, слишком добры. Он хуже преступных нигилистов. Те идут сами на виселицу, а он — блажит, «катаясь, как сыр в масле» [50].Удивляюсь, почему его не сошлют в Соловки или еще куда. Бог с ней, с той «искренностью», которая безжалостно и бесстыдно убивает «святыню» у слабых! Он верит, правда, слепо в одно: в важность собственных чувств и стремлений, и нагло, меняя их, как башмаки, беспрестанно, знать не хочет, каково будет их влияние! У него же самого истинной-то любви к людям и тени нет. У меня самого и у многих других были с ним сношения по делам самого неотложного благотворения, и я, и все другие вынесли из его наглых бесед по этому поводу самые печальные впечатления. /«Человек вторую неделю с семьей корками питается», — говорю я ему. — «Наше назначение не кухмистерское какое-то», — отвечает он (при Влад. Соловьеве); дело шло о чтении в пользу этой несчастной семьи. Он отказался, и мы с Соловьевым и без него добыли около 200 руб./ Прошу вас верить, что личные мои сношения с ним ничуть не располагают меня быть против него. Он, например, за глаза всегда меня хвалит и предпочитает многим другим писателям за то, что я «стекла бью» (это его слова). Но я его за его новую деятельность хвалить не могу и не буду, и права, как православный человек, не имею!