Эльфрида Елинек - В стороне (Нобелевская лекция)

И во мне самой ничто не уляжется. Итак, ни внешне, ни внутренне стойкости нет. Если ты в стороне, в любую минуту надо быть готовым все дальше и дальше отходить в сторону, в пустоту, ибо пустота совсем близко, она рядом с твоей позицией в стороне. А еще там, в стороне, есть ловушки, западни, им надо поймать тебя, чтобы заманить как можно дальше в сторону. Заманивание прочь есть заманивание внутрь. Но я не хочу терять из виду дорогу, по которой не иду! Я хочу честно и, главное, верно и точно описать ее. Если уж я смотрю на дорогу, то это что-нибудь даст. Но дорога меня не щадит. И ничего мне не спускает. Так что же остается? Идти нельзя — не могу сдвинуться с места. Я в стороне, хотя и не ухожу. И даже в стороне я хочу, для уверенности, иметь надежную защиту от моей собственной неуверенности, а также от ненадежности почвы, на которой стою. Со мной — для надежности, а не только для защиты — моя речь, она проверяет, все ли я делаю правильно, все ли делаю по-настоящему неправильно, когда описываю реальность, ибо реальность необходимо описывать неправильно, это требование самой реальности, однако неправильность должна быть такой, чтобы всякий, кто прочтет или услышит, сразу ее заметил бы. Реальность лжива! А эта собака, речь, которая должна меня защищать, для чего я ее и держу, пытается укусить меня. Моя защитница хочет меня укусить. Моя единственная защитница от других писателей, которые пишут обо мне, речь, существующая для описания чего-то другого и кого-то другого, но не меня, — как раз ради этого я исписываю горы бумаги, — моя единственная защитница обратилась против меня. Может быть, она существует лишь для того, чтобы, притворяясь защитницей, нападать на меня. Я искала защиты в писательстве, а речь, это состояние странствия, речь, которая, как мне казалось, дает такое надежное прибежище в движении, в говорении, речь обратилась против меня. Ничего удивительного. Я с самого начала ей не доверяла. Разве это камуфляж, если он ничего не скрывает, а наоборот все больше и больше выявляет?

Моя речь иногда пускается в путь по ошибке или случайно, но никогда не покидает своего пути. А сам процесс речевого выражения не является произвольным, он непроизволен произвольно, нравится нам мы это или нет. Речи известно, чего она хочет. Хорошо ей, — я вот не знаю, чего хочу, и не знаю имен и названий. Болтовня теперь продолжается там, вдалеке, потому что болтовня — это всегда продолжение начатого, не имеющее ни начала, ни конца; но это не речь. Итак, болтовня продолжается там, где другие непременно задерживаются, те, кому якобы некогда, кто не может задержаться, так как очень занят. Там болтовня. Но не я. Только язык, речь, которая иногда отдаляется от меня, приближаясь к людям, не к "другим", а к настоящим, подлинным, выходит на снабженную четкими указателями дорогу (кто же здесь заблудится?!) и следит за ними точно камера, за каждым их движением. Надо, чтобы хотя бы она, речь, узнала, какова жизнь, что есть жизнь, узнала там, где как раз нет жизни; и все это затем нужно еще и описать, отобразив как раз то, чего не существует. Вот, мы заговорили, например, о том, что надо бы сходить к врачу, провериться, на всякий случай. И вдруг речь пошла сурово, мы заговорили так, словно у нас есть выбор — говорить или молчать. Что бы ни происходило, речь идет, а я сама стою в стороне. Речь идет. Я же стою на месте, но — в стороне. Ни на чьей стороне. И теряю дар речи.

Нет, речь пока осталась. Может быть, она все время была со мной, но предавалась размышлениям о своем превосходстве? Над кем? А теперь вот заметила меня и властно призвала к порядку, властительница речь. Она властно возвышает голос, она поднимает на меня руку — она не любит меня. Должно быть, любит приятных людей там, на дороге, рядом с ними она бежит, как собака, да она и есть собака, притворившаяся послушной. Но в действительности она не слушается ни меня, ни других людей. Она сама себе хозяйка. Ночью воет, потому что вдоль дороги забыли зажечь фонари, получающие энергию от солнца, а не по проводам или из розетки, фонари, в честь которых названа дорога. У нее, впрочем, столько имен, что, если и захочешь, не поспеешь все их вовремя произнести. Я тоже вою, в своем покойном одиночестве, ковыляя прямо по могилам упокоившихся, потому что, находясь в стороне, я не могу уследить, на что наступаю, кого попираю, мне просто нужно попасть туда, куда моя речь уже дошла и откуда теперь злорадно ухмыляется, глядя на меня. Ведь если бы я попыталась действительно начать жить, она мигом отшибла бы у меня такую охоту. Сперва отшибла бы охоту, потом еще и солью раны посыпала. Ладно. Сама посыплю солью дорогу для идущих, пусть растает их лед, посыплю солью, той самой, которая так необходима речи, я лишу речь соли, значит, лишу ее надежной основы. Но она же давно стала безосновательной. Какая наглость, хотя никаких оснований наглеть у речи нет. Если уж я не имею твердой почвы под ногами, как смеет притязать на это моя речь? Она беспочвенна, и поделом ей! Почему не осталась со мной, в стороне, зачем покинула меня? Пожелала видеть больше, чем вижу я? На широкой дороге, где много людей, кстати, более приятных, чем я, беспечно о чем-то болтающих? Она пожелала знать больше, чем я? Конечно, о многом она изначально знала больше, но нужно знать еще больше. Она, моя речь, въедаясь в самое себя, однажды окончательно себя поглотит. Пресытится реальностью. Так ей и надо! Я-то ее выплюнула, но она сама ничего не выплевывает, что ни дай, все переварит. Моя речь зовет меня, и при этом "говорит в сторону", она вообще любит "говорить в сторону", ведь при этом не нужно стараться достичь чьих-то ушей, а ей и не надо стараться, она всегда достигает цели, поскольку изрекает что-нибудь не просто так, а "со строгостью дозволяющего", как пишет Хайдеггер о Георге Тракле. Речь вступает со мной в коммуникацию, сегодня всем это доступно, ведь средство коммуникации у каждого в кармане — маленький приборчик, с его помощью можно разговаривать, иначе для чего мы вообще научились говорить?! Итак, речь находит меня там, где я вою и дергаюсь — в ловушке-западне, нет, это неверно, речь меня не находит, она пропала, я лишилась речи; поэтому она вынуждена вступать со мной в коммуникацию с помощью каких-то, неважно каких, приборчиков, мобильных телефонов, компьютеров, она вопит мне в ухо, надрываясь от крика, и в свою очередь пытаться что-то сказать бессмысленно, потому что речь уже все высказала, а мне остается лишь повторять ее подсказки. Еще меньше смысла в попытках объясниться с каким-нибудь приятным человеком, подпавшим под твое обаяние, такому можно доверять: уж кто подпал, тот подпал и не скоро поднимется, не скоро сможет тебя преследовать, чтобы… ну да, просто поболтать. Бессмысленно.

Читать дальше