Александр Рекемчук - Мамонты

Внезапно я ощутил виток головокружения, того, что означает скачок артериального давления либо предвестье магнитной бури.

Или же это был возврат чудовищного видения, которое возникло на экранах телевизоров несколько дней назад.

Это было ясным утром, когда повсюду заливались звонки: и здесь, в окнах Хореографической академии, и в зеленом дворике Литинститута на Тверском бульваре, и в сотне школ окрест, и в тысячах школ по всей России, и в горном Беслане, откуда была родом эта густобровая осетинская девочка.

Косматые злодеи в пятнистых комбинезонах, с автоматами, сгоняли всех в школьный спортивный зал с такими же окнами во всю стену, как здесь: и первоклашек в бантах, с букетами цветов в ручонках; и старшеклассников, неловко обминающих взрослые костюмы; и заневестившихся девушек; и их родителей в растроганных слезах; и их учителей, раз в год гордящихся своей профессией…

Их всех расшвыривали по углам, их били прямо на глазах остальных, их уводили в подвал, их заставляли мочиться под себя и пить мочу в безумной жажде.

Потом разорвалась бомба, заложенная в сетку баскетбольного щита.

И будто бы заждавшись этого взрыва, со всех сторон полетели в окна пули, гранаты, снаряды, пронзающие насквозь всё живое, сжигающие дотла даже смрадный воздух людской кишени.

На них, рыча, зверея, двигались танки, бронетранспортеры и камеры зажатых между броней телерепортеров.

И весь мир увидел — миг в миг — детей, чудом вырвавшихся их горящего, иссеченного пулями, раздолбанного тротилом школьного здания.

Они бежали по асфальту улиц, по траве городских скверов — нагие, будто ангелы, прикрывая локотками детские груди, изумленно оглядываясь по сторонам, словно бы стараясь понять, на каком они свете — на том , или на этом ; они искали глазами своих матерей, а матери, не найдя тех, кого искали, падали замертво, ниц, не согнув колен, на палую листву; а над городом, в сентябрьском небе, плыли, колыхаясь в струях тепла и прохлады, возносясь всё выше, будто воздушные шары, детские чистые души…

Я пытался нашарить в кармане таблетку папазола.

Пароход «Иония» прибыл в Новороссийск из Марселя 1 мая 1926 года — угодил, как на заказ, в самый пролетарский праздник. Хоть встречай с оркестром.

Но пограничный контроль не знает праздников, работает без выходных. При досмотре багажа и личных вещей реэмигранта по фамилии Рекемчук были взяты на заметку: Георгиевский крест 4-й степени; стопка писем; журналистское удостоверение на французском языке; газета — тоже на французском, значит не «Парижский вестник», тот выходил на русском; адрес зубного врача…

Вот и всё богатство.

Изъятий не было. Георгиевский крест вернули владельцу под его расписку.

Позднее этот серебряный крест с лавровым венком, на оранжево-черной ленте, достался мне — единственной памятной реликвией об отце.

Унего на руках было рекомендательное письмо советского консула в Париже Отто Христиановича Аусема на имя народного комиссара просвещения Украины товарища Приходько, с которым он свел знакомство еще там, на рю де Гренель.

На всякий случай замечу, что этот нарком — считай, министр — не был родней ни моему деду, ни моей матери, а был просто однофамильцем, может быть даже из другого прихода, ведь эта весьма распространенная украинская фамилия обозначала лишь принадлежность к церковному приходу.

Напутствуя бывшего русского офицера, советуя ему «проехаться в СССР», Отто Христианович Аусем подчеркивал, что « там для вас работы — непочатый край ».

Но, повидимому, в этот момент в самом Наркомате просвещения и в его системе не оказалось подходящей либо вакантной должности. И нарком Приходько направил вновь прибывшего реэмигранта из Франции в другой наркомат, а именно — к народному комиссару внутренних дел Украины товарищу Балицкому.

Ведь тогда Харьков был столицей Украины, и все высокие службы республики базировались здесь.

« Тов. Балицкий направил меня к т. Добродицкому, а последний познакомил с тт. Карелиным и Бармисским. ..» — объяснял впоследствии, в ходе допроса, мой отец.

Все эти приятные знакомства состоялись уже в стенах одной конторы, вобравшей в себя и легендарное революционное Чека, и более позднее ГПУ, и сыск, и разведку, и контрразведку.

Покуда высокое начальство решало, как лучше употребить таланты вновь прибывшего коллеги, посоветовали заняться уже знакомой ему журналистской деятельностью, тем более, что она и была ему всего более по душе.

Так Евсей Тимофеевич Рекемчук очутился в самой кипени местной прессы: он сотрудничал в газетах «Харьковский пролетарий», «Вечернее Радио», «BicTi» («Вести»).

Вероятно, наведываясь в машинописное бюро «Вечернего Радио» с листками только что сочиненного — с пылу, с жару, — забойного текста, он не задавал тут неуместных и грубых вопросов, вроде того, что был задан одним пролетарским поэтом: «А где здесь нужник?» Он был вежлив, внимателен, как и подобает недавнему парижанину. И эта изысканность манер наверняка произвела хорошее впечатление на девушек, работавших в машбюро. Особенно на одну из них — белокурую, тонколицую, с жемчужно-серыми глазами, которая теперь всякий раз встречала его появление улыбкой.

Ее звали Лидией. Ей было чуть-чуть за двадцать. Она еще не была моей мамой, а была прелестной барышней.

Теперь всякий раз, когда Тамара звонила мне из Лондона или я сам звонил ей в Лондон, наш разговор, вслед за «здрасьте», начинался одной и той же актуальной темой.

— Ну, как он мог на вас жениться? — спрашивала она. — Ведь он так любил мою маму, так любил меня!..

— Не знаю, — виноватился я. — Но документы сохранились, они у меня под рукой, там всё в порядке: они расписались 23 ноября 1926 года в городском ЗАГС’е…

— Ну да, ведь у вас это просто: расписались — и все дела. А ведь он в это время приезжал в Париж, к нам! Он ничего не говорил о своей новой семье, о вас … Ведь он был женат. Ну, как он мог на вас жениться?

— Не знаю, — всё более удручался я. — Меня тогда еще и не было на свете…

И вдруг осенило: я нашел неожиданный, но совершенно убийственный довод.

— А он после нас еще раз женился!

— Ну, это проще… — проворчала Тамара.

Однако через несколько недель она позвонила опять. И глухим, но отчасти торжественным тоном сообщила:

— Александр, я целыми днями роюсь в бумагах. Они лежат на полу, я хожу среди них, как по снегу, и они достают мне до колен…

— Кошмар, — искренне посочувствовал я.

— Я нашла мамино заявление о разводе. Оно адресовано румынским властям, ведь мы тогда были подданными Румынии. Там нет даты, но я думаю, что это двадцать шестой год… Александр, я совершенно обалдела! Ведь мама никогда не говорила мне, что она хочет развестись с ним. Никогда, ни слова! Для меня это — такая неожиданность…