Александр Рекемчук - Мамонты

Мимо нашего стола уже в который раз пробегал Евгений Евтушенко с какой-то бумагой в руках. Он бегал через Дубовый зал, как заведенный, по одному и тому же маршруту: из парткома (хотя он и был беспартийным) в московский писательский секретариат. Вид у него был крайне озабоченный, лоб нахмурен, брови сомкнуты, глаза ни на кого не глядели.

— У Жени неприятности, — доверительно сообщила нам Белла. — Вчера, в гостинице «Украина», он ломился в номер к какой-то американке, его забрали в милицию, составили протокол… Теперь нужно отмазываться.

— Нужно… что? — переспросил Тёмкин.

Но в этот момент стремительный и мрачный Евтушенко опять пересекал Дубовый зал, и Белла окликнула его:

— Женя, иди к нам! Посиди минуту, отдышись… Саша, налей ему.

Поэт присел к торцу стола, поздоровался, опрокинул в рот поднесенную рюмку, зажевал тем, что попало под руку. Но оставался при этом попрежнему мрачен, сцепленные челюсти явственно белели на худощавом лице.

— Его нельзя обижать, — сказала Белла, ласково проведя пальцами по жестким волосам своего бывшего мужа. — Вы знаете, ведь он — совсем ребенок! Иногда утром, проснувшись, я видела, как он у зеркала примеряет мои шляпки…

Юрий Нагибин, сидевший напротив меня, рядом с Тёмкиным, трясся от беззвучного хохота, плечи его прыгали, но при этом глаза были полны не веселья, а едва сдерживаемого бешенства.

Я поспешил увести взгляд, перебросив его на американского гостя, которому, наверное, были скучны и непонятны наши литературные и семейные дрязги.

Он оценил мое внимание и, наклонившись над столом, сказал:

— Во всем виноват Апухтин…

Опять он завел речь про соседа Петеньки Чайковского в дортуаре училища Правоведения, что так деликатно описано в книге Нины Берберовой.

Я наполнил рюмки и потянулся к нему, умоляя слёзно:

— Дмитрий Зиновьевич, дорогой, мы любим Чайковского не только за это!

— Ладно, — сказал он.

— Давайте лучше споём! — предложил я.

— Что… споём?

— Пятую.

Тёмкин благоговейно воздел очи к потемневшим от времени, сигарного оттенка, балкам высоченного потолка, к огромной люстре с мерцающими хрустальными бомбошками, к масонскому витражу в своде стен.

— А здесь можно? — спросил он, не пряча робости.

— Пятую — можно! — заверил я.

Дмитрий Зиновьевич поставил рюмку на стол, постучал вилкой по краю тарелки, требуя внимания и тишины, вскинул морщинистые стариковские руки.

— Ту-у, ту-ту-ту, та-та-та, там… — начал я глухо, имитируя засурдиненные фаготы.

— Ла-ла, ла-ла-ла, ла-лааа… — повела виолончельную партию Белла Ахмадулина.

Нагибин лишь посапывал, молча, не рискуя прилюдно обнаруживать отсутствие музыкального слуха.

Я сознавал торжественность момента. Обычно, по пьяни, я сам пел свои любимые симфонии — Чайковского, Скрябина, Шостаковича, — и сам же дирижировал.

А тут: когда еще мне доведется петь Andante cantabile под управлением известного американского дирижера, лауреата четырех Оскаров, продюсера «Большого вальса»?..

Я старался изо всех сил.

Но в какой-то момент Тёмкин покачал головой и пожаловался на меня Нагибину:

— Как он синкопирует!.. Зачем он так синкопирует?

Юрий Маркович закивал, давая понять, что он тоже заметил эти неуместные джазовые синкопы в плавной оркестровой кантилене.

Хрен, конечно, он заметил, да и слова-то этого, поди, никогда не слыхал.

Разозлившись, я огрызнулся в паузе:

— Синкопы! Да я с детства ушиблен вашим Гершвином…

— Моим ? — Тёмкин протестующе вскинулся. Но тотчас помягчел. — Пускай он будет моим…

Он умолчал (а я не знал) о том, что именно он, Дмитрий Тёмкин, впервые сыграл «Рапсодию в стиле блюз» тогда еще безвестного в Европе Джорджа Гершвина — и покорил Париж.

В1925 году он уехал в Америку вместе со своей женой — танцовщицей и хореографом Альбертиной Раш.

Он явился в Голливуд не раньше и не позже, чем было нужно, а в самый раз: истекала эра немого кинематографа — и кто лучше него мог соответствовать требованиям зазвучавшего, заговорившего, запевшего экрана? Яркий талант, плюс отменная выучка, плюс — да простится мне это предположение! — опыт тапёра, уже привыкшего к контрастам монтажа, к стремительным ритмам погонь, к слащавым сценам любви, к надрывным стенаньям похорон… Он изначально соответствовал этим канонам — и потому сразу же был оценен и теми, кто заказывает музыку, и темпераментной публикой.

Он написал музыку к «Алисе в стране чудес», к легендарному фильму «Мистер Смит едет в Вашингтон», к лентам «Гигант», «Чемпион», «Ровно в полдень», «Большой вальс», «Познакомьтесь с Джоном Доу», «Пушки Навароны», «Высокий и могучий», «Жизнь чудесна», «Падение Римской империи», «Золото Маккены»…

И когда ему, уже в третий раз, вручали статуэтку Оскара в переполненном сверкающем зале, он решил, как это принято, изречь слова благодарности тем, кто помог ему достигнуть успеха.

Дими (как тут его называли) сказал:

— Дамы и господа!.. Я работаю в этом городе свыше двадцати пяти лет и смею сказать, что Лос-Анжелес придает мне дополнительный творческий стимул… Но сегодня, помимо города, я обязан поблагодарить еще и Рихарда Вагнера, Иоганна Брамса, Иоганна Штрауса, Рихарда Штрауса…

Он собирался еще назвать Бетховена, Римского-Корсакова и других великих, чью музыку он обрабатывал для кино.

Но ему не дали договорить. Зал разразился истерическим хохотом, не смолкавшим десяток минут, зал лежал вповалку. Здесь, в Голливуде, вообще считали композиторов кино мастерами поживиться за чужой счет.

Знаменитый комик Боб Хоуп, ведший церемонию, бросил ему вслед:

— Я уверен, что вам больше не придется подниматься на эту сцену!..

Однако, спустя четыре года, он вновь получил Оскара — уже четвертого! — за музыку к фильму «Старик и море», по Хемингуэю, куда были щедро вплетены испанские мотивы и ритмы.

Всего он написал музыку к ста сорока голливудским фильмам.

Но, приехав спустя почти полвека, домой, в Россию, он никогда — и я лично свидетельствую это! — не хвастал своими успехами на чужбине, своими наградами, своими деньгами.

Несмотря на случайные обмолвки и стариковские оплошности, он был предельно осторожен, осмотрителен, собран, замкнут.

Потому что он отдавал себе отчет в том, с какой целью предпринял это дальнее путешествие — через океан, — зачем ввязался в этот рискованный проект, в совместную работу с ничего не смыслящими в бизнесе совками: он приехал в Россию, чтобы сделать свой последний фильм. Фильм о Чайковском.

И эту особенность его поведения следует непременно учесть, возвращаясь к тому доверительному разговору, который он затеял со мной, когда мы чуть ближе узнали друг друга.