Александр Рекемчук - Мамонты

«Студент объяснил мне, — записывал позднее Пушкин, — что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных и самые растения, что она желтой полосою стелется вверх по течению рек, что, по мнению некоторых, она зарождается от гнилых плодов и прочее — всё, чему после мы успели наслыхаться.

Таким образом, в дальнем уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорный слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы».

Тогда, в молодые годы, проведенные в ссылках, на Юге — в Кишиневе, Каменке. Одессе, Михайловском, — он сталкивался иногда с грозными проявлениями этой напасти, которая еще не имела черт повального мора. Коварная болезнь как бы вела разведку, убивая выборочно.

«О холере я имел довольно темное понятие, — признается он, — хотя в 1822 году старая молдавская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни…»

Но он оставался беспечным. Тем более, что люди, которые его окружали, всячески старались укрепить его — а заодно и себя, — в несущественности угрозы.

Владимир Петрович Горчаков, закадычный друг поэта кишиневской поры, записал в своем дневнике: «Один чиновник Областного правления был приглашен на обед, где находился и Пушкин; за обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя почти слушать было нечего, и наконец Договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина, как лучшего средства от многих болезней. — „Особенно от горячки“, — заметил Пушкин. — „Да, так и от горячки, — возразил чиновник с важностью, — вот-с извольте-ка слушать: у меня был приятель, некто Иван Карпович, отличный, можно сказать, человек, лет десять секретарем служил; так вот, он-с просто нашим винцом от чумы себя вылечил; как хватил две осьмухи, так как рукой сняло…“»

Пушкин усомнился, надерзил рассказчику, а когда тот обозвал поэта «молокососом», то ответом ему было: «а вы — виносос…»

Однако в других случаях Пушкин бывал доверчивей, особенно в тех, когда источником полезных знаний был не чиновный мужлан, а прекрасная дама.

«…одна молодая женщина из Константинополя, — признавался он в письме своей юной невесте, — говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье — всё это прекрасно, но всё же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон. Итак, вы в деревне, в безопасности от холеры, не правда ли?»

Молодую женщину из Константинополя звали Калипсо. Она была дочерью гадалки Полихронии. Она чудесно пела. Пушкин не остался к ней равнодушным. Эта страсть подогревалась тайной, известной всему Кишиневу: пятнадцати лет отроду нимфа Калипсо была возлюбленной самого лорда Байрона, эпигоном которого в ту пору весь Кишинев и числил господина Пушкина.

В стихотворении «Гречанке» он и сам еще отдавал первенство Байрону, хотя и ощущал себя соперником, во всяком случае — в любви.

Уверения Калипсо о том, что «от чумы умирает только простонародье», оправдались самым печальным образом. Через несколько лет нимфа умерла, но не от простонародной чумы, и не от плебейской холеры, и не от бивачной лихорадки, как лорд Байрон, а от благородной чахотки.

В1822 году, вместе с канцелярией генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии графа Воронцова, где ссыльный поэт служил в невысокой должности коллежского секретаря, Пушкин переезжает из Кишинева в Одессу. Для него эта перемена мест означает нечто большее, чем переезд из одного провинциального города в другой:

«…я оставил мою Молдавию и явился в Европу…»

Юрий Михайлович Лотман в биографической книге о Пушкине подчеркивает этот аспект:

«…Пушкин был захвачен удовольствиями жизни в большом городе с ресторанами, театром, итальянской оперой, блестящим и разнообразным обществом, столь резко контрастировавшим с провинциальностью кишиневской жизни. Светскими знакомствами и театром Одесса напоминала Петербург, непринужденным обществом военных либералов — Киев, Кишинев и Каменку, а морем, французской и итальянской речью на улицах, бесцензурным пропуском французских газет и беспошлинным провозом вин — Европу».

Правда, Лотман делает важную оговорку насчет того, что подобный взгляд на одесскую жизнь Пушкина характерен «для поверхностного наблюдателя», что именно в это время поэт одержим идеей покинуть Россию («свалить за бугор», как выразились бы потомки), что его друзья и подруги ищут денег, дабы помочь ему осуществить этот побег, что он заинтересованно и пристально следит за освободительным движением в Греции, за созывом революционных Кортесов в Испании — о, как бы он хотел участвовать во всем этом!..

Лотман приводит черновую редакцию строки из «Путешествий Онегина»: «И что Кортесы иль пожары…»

Но Пушкин не уехал из России. Он остался в Одессе. И черновая строка в перебеленном виде обрела совсем иной смысл.

Крамольные Кортесы заменены более понятной и более близкой, хотя, слава богу, всё еще далекой чумою.

А «подобная новизна» будет обсуждаться здесь и век спустя.

Трудно преодолеть ощущение того, что главы романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Золотой теленок», посвященные тусовке почтенных стариков города Черноморска у бывшего кафе «Флорида», навеяны строфами из «Путешествий Онегина».

Впрочем, авторы бестселлера и не прячут этой переклички.

Изображая сборище ставших уже классическими «пикейных жилетов», старцев в канотье и панамах, напротив крытой веранды нарпитовской столовой № 68, Ильф и Петров приводят подсказывающую датировку: