Эрих Ремарк - Эпизоды за письменным столом

Можно придумать бесконечное количество комбинаций, множество вариаций на тему джина, мятного ликера и «Николашки» [18] «Николашка» — коктейль из водки, растворимого кофе и лимонного сока. . Когда Шопен играл ноктюрн, он обычно большим пальцем проводил слева направо по клавишам рояля, чтобы этой неожиданной концовкой предотвратить проникновение обыденности в настроение. Тому, кто провел ряд смешиваний, следовало бы подать в заключение устрицы с большим количеством красного перца и острым соусом.

При смешивании коктейлей на одном рассудке далеко не уедешь. Настроение придает особую остроту. Тут начинается современная мифология. На горизонте возникает расплывчатая фигура Кинсли. Он был верным компасом в море коктейлей, инстинктивно находившим верный путь. В мрачный ноябрьский четверг он смешивал одни коктейли, в воскресный майский день — другие; он мог в комнате в стиле бидермайер при помощи фруктов, ликеров и арабского изюма воссоздать серебристые звуки клавесина, он знал, что для темноволосой девушки, сидящей в комнате у высокого готического окна, надо смешать один коктейль, а для белокурой любительницы гольфа на террасе клуба — совсем другой.

Он ничего не спрашивал, он сразу чувствовал тип и реагировал на него с помощью миксера. Он побеждал без слов и разгадывал, не разрушая очарования.

Как неуместно вечером носить светлые костюмы, так неуместно в сумерках смешивать светлые коктейли. Но самое большое таинство — предрассветный коктейль.

В подогретый абрикотин в последний момент добавляют измельченный лед, смешивают со сливовой настойкой, предварительно взболтанным имбирным пивом, померанцевой водкой и капелькой лимонного сока, потом добавляют сливок, и сразу же — две капли Кюрасао. В бокале начинается кристаллизация; примерно три минуты можно наблюдать, как слои расходятся по краям. Постепенно это движение прекращается и появляются лучистые прожилки, тянущиеся из центра к краям. Подобно сотам, наполненным медом, висят в бокале насыщенные кристаллы. После этого добавляют свежий ананасовый сок, переливают смесь в круглую хрустальную бутылку, герметично запечатывают ее, нагревают и снова охлаждают в ванне в течение часа до температуры льда. Семь ночей при полной луне ее выставляют на лунный свет, а затем хранят в темноте. На нее никогда не должны падать лучи солнца. Через год бутылку откупоривают.

Она-то и служит основной эссенцией для коктейля предрассветного часа. Но к ней добавляют еще одиннадцать других ингредиентов, о которых я умолчу.

Для смешивания коктейлей необходима Особая сноровка, способность соединять различные компоненты. Коктейль разнообразен, как сама жизнь. Он — бриллиант, многочисленные грани которого сверкают тысячами красок; но все-таки это единый бриллиант.

Если знать удельный вес напитков, можно создать игру красок и сделать слоистый коктейль, похожий на разноцветные кварцевые пластины. Зеленые волокна сливовой настойки и красные прожилки шерри образуют в кристально чистой водке странные спирали — с их помощью в низких бокалах можно создать цветовые нюансы, достойные Кандинского, особенно если накапать туда старого рома, арака и черничного сока. Можжевельник и горечавка из прохладных каменных кувшинов образуют изысканный букет с чистейшей сливовой настойкой и вишневкой, к которым дополнительно надо добавить крепкие, маслянистые ликеры, приготовленные по монастырским рецептам, взятым из пожелтевших книг.

Начинать приготовление коктейля можно, только имея не меньше тридцати ингредиентов. Безусловно, необходима тренировка. Коктейль любит руку мастера. Механически слить напитки еще не значит смешать коктейль. Через некоторое время привычка больше не помогает, нужен талант. Мастерами становятся лишь немногие.

Лавалетт замолчал, и со всех сторон посыпались вопросы о рецептах. Он презрительно огляделся:

— Рецепты! Вот сегодняшняя жизнь: рецепты! Практическое освоение для домашнего употребления! Разве я могу знать рецепты… Разве тогда я смог бы так говорить? Такая близость только снимает чары. Лишь расстояние проясняет. Бели вам нужны рецепты, спросите у бармена! Да и что понимаете вы, деятели, в грации и творческом опьянении теории…

(1927)

Мельхиор Сирр был одной из тех редких натур, в которых неожиданности спят, как будущие вишневые ветки в апрельских почках. Структурой его переживаний был метафизический ромбоид, в котором все нормальное и серьезное, осторожно перевернутое с ног на голову, отражалось самым неожиданным образом в вогнутых стеклах его фантазии.

Необычное его никогда не привлекало, хотя и преследовало, как натасканная овчарка. Когда Пармская принцесса заговорила с ним на бульваре Сан-Мишель и попросила покатать ее часок по утопавшему в сумерках городу — в этих серебристо-серых, цвета голубиного крыла сумерках майского вечера, сумерках, когда весенние аллеи кажутся огромными канделябрами, а воздух источает аромат вин из Прованса, — он, рассеянно улыбаясь, поцеловал самые прекрасные руки Европы и отказался от этой изысканной импровизации, потому что не хотел нарушить обещания прийти на игру в тарок. Однажды вечером после длительной пирушки, гвоздем которой был сотерн высшей марки, Мельхиор сел в своей автомобиль, чтобы поехать на светский танцевальный вечер. Он сам вел машину; ему хотелось побыть наедине со своими мыслями и предаться мечтаниям о новой комбинации для игры в скат, которая возникла в его голове после разглядывания китайских рисунков тушью.

Несколько раз ему пришлось останавливаться на перекрестках. Когда он включил первую скорость, по машине прошло сдержанное дрожание, она стремительно рванулась вперед, празднуя свободу на второй скорости, а потом помчалась, словно на крыльях, на прямой передаче. Мотор вибрировал так, словно золотисто-коричневая виолончель выводила свою партию в адажио для флейты, его звуки сливались с меланхоличными размышлениями Мельхиора о безнадежном большом шлеме с четверками во второй руке и неожиданно находили там ответ и отклик; в загадочном параллелизме слились ритмика несущейся на полной скорости машины и фосфоресцирующее тремоло чувств, вызванное превосходным сотерном; вспыхивали искры, рождавшие ассоциации; подобно северному сиянию, сверкал фантастический поток барочного настроения, и с беззвучным громом сверкнуло соединение: мистический мост между человеком и машиной возник в Мельхиоре Сирре… Машина стала человеком… Человек стал машиной. Под крышкой капота билось сердце… В карданном валу пульсировала жизнь… Жилы Мельхиора перекачивали бензин… Переключенные на ближний свет фары стали его глазами… Все сильнее становилась взаимосвязь, все больше она захватывала его в плен, так что, прибыв на место, он вышел почти шатаясь.