Эрих Ремарк - Эпизоды за письменным столом

— Я сказал, чтобы ты заткнул свою паршивую глотку! — рявкнул я.

Наорать на Мека мне посоветовал Генрих. И это сработало. Мек на миг замер, прежде чем прыгнуть на меня. Он врезал мне в плечо, я ему — в шею. Тогда он пригнулся, чтобы схватить мои колени, — все точно, как сказал Генрих. Это произошло так быстро, что мне была бы крышка, если бы я не знал про все это заранее. Я отскочил назад и пнул его ногой. Он выпрямился, слегка покачнувшись, и тогда я вмазал ему в брюхо — раньше, чем он успел защититься руками. Хватая ртом воздух, он рухнул на землю и лежал не двигаясь. «Хватит с него! — крикнул кто-то из угла. — Отвали!»

Я взглянул на Генриха. Он кивнул. Я обвел глазами лица столпившихся вокруг меня людей; взгляд мой упал на серые мешки, набитые соломой, кирки и лопаты у стены… В окно я увидел — словно впервые в жизни — луга в мягком предвечернем свете и вдруг понял, что весь дрожу. В эту минуту Мек вполне мог бы стереть меня в порошок.

Я подошел к Генриху. Вдруг раздался чей-то возглас: «Гляди в оба!» Я отпрыгнул в сторону, а в следующий миг Генрих вскочил на ноги и бросился ко мне. Удар — режущий ухо крик — Мек стоит на коленях с ножом в руке.

— Черт его побери! — крикнул тот же голос, который до этого предостерегал меня. — Поножовщина — это ему с рук не сойдет!

Генрих шагнул к Меку. Он бил его кулаком, как кузнечным молотом. Это было страшное зрелище. Барак застонал. А он продолжал молотить Мека. Тот уже лежал, распластавшись на земле. Я не мог больше спокойно на это смотреть. «Оставь его», — сказал я.

Генрих взглянул на меня, словно не узнавая, и покачал головой.

— Забудь это. Тут есть кое-что, чего ты не понимаешь.

В толпе никто не шевельнулся.

Потом я узнал, что все произошло не из-за меня, а из-за ножа. Генрих был первым силачом в бараках, это давало ему некоторые права, признаваемые всеми, и накладывало определенные обязанности. Точно так же как он не мог прийти мне на помощь при поединке, он не мог допустить и удара ножом в спину.

Наступил август. Мы с Генрихом больше не спали в душном бараке. Вытащили свои мешки с соломой наружу и лежали под открытым небом. Это были незабываемые ночи. Рельсы сверкали в лунном свете. Иногда мимо с шумом пролетал поезд с фарами и зелеными фонариками. В небе мерцали звезды; я никогда в жизни не видел небо таким бесконечным и величественным, как над этой равниной. Призрачный свет Млечного Пути тянулся над нами, словно дым огромного парохода, исчезнувшего за горизонтом.

Иногда, просыпаясь под утро, я замечал, что звезды переместились, — небо казалось перевернутым: Большая Медведица встала на дыбы, а Орион вообще перебрался на другую сторону. В такие минуты мне казалось, что Земля одиноко летит по Вселенной, бесшумно съеживается подо мной до размеров мячика, по бесконечной кривой мчится к горизонту и падает в пустоту. Это видение было настолько отчетливым, что мне частенько хотелось за что-нибудь ухватиться, дабы не упасть в бездну. А когда потом я стряхивал с себя сон, то замечал, что Генриха рядом нет. Часто я подолгу сидел так, уставившись на темные леса, которые плыли над равниной, словно пасущиеся коровы в тумане. К утру, когда вдруг выпадала обильная роса, от которой я просыпался, я иногда слышал, как возвращается Генрих. Я знал, откуда он приходил, — от домика обходчика, где жила та женщина. Я делал вид, что сплю, когда он укладывался.

Однажды вечером обходчик сам к нам явился. Мы с Генрихом сидели у костра, который сами же и разложили. Он варил пойманную им форель. Обходчик подсел к нам. Его лицо было бледным и блестело от пота. Генрих вел себя так, будто он его не заметил. Обходчик заговорил о погоде, о страшной жаре. Генрих молчал. Я взглянул на него. На вид он был вроде спокоен, но почему-то без всякой надобности то и дело ворошил костер. «Сейчас вернусь», — сказали.

Позже я услышал, что случилось тогда. Обходчик рассказал Генриху, что на войне он был ранен в легкое.

— Где? — спросил Генрих.

— Аррас.

— Я тоже там был, — сказал Генрих.

У обходчика был туберкулез. Он показал Генриху свидетельство от врача, которое принес с собой. Генрих не захотел взглянуть на него. Спокойно, вовсе не из желания вызвать жалость, обходчик сказал, что жить ему осталось недолго. Сказал также, что на земле у него нет никого, кроме жены. Он прекрасно знает, что слишком болен для нее. Но теперь ему осталось совсем немного, и потом — у него же больше никого не было… Может ли Генрих это понять? «Да», — сказал Тисс. После этого обходчик больше не говорил. Он ждал ответа от Генриха.

Какое-то время царило молчание. Генрих не сводил глаз с огня. Потом еще раз спросил:

— Где тебя ранило, приятель? Под Аррасом?

Обходчик кивнул. Генрих продолжал смотреть на костер. Он как будто не расслышал даже собственного вопроса.

В костре затрещала ветка. Генрих поднял глаза.

— Ах да, — сказал он так, словно забыл обо всем. — Но я сам ей это скажу.

— Хорошо, — ответил обходчик и поднялся.

Следующей ночью Генрих вернулся раньше, чем я ожидал. Мимо как раз грохотал экспресс Варшава — Париж. Паровоз изрыгал фонтаны искр. Генрих упал на траву.

— Завтра я удеру отсюда, Пауль, — сказал он.

Я промолчал. Я знал, что все так закончится. Но меня это так сильно огорчило, что язык не поворачивался что-то сказать.

— Все равно пора уже, — помолчав, добавил Генрих. — Слишком долго проторчал я на одном месте.

— Ты ей это сказал? — спросил я.

— Да.

Я поглядел на луга в тумане.

— Этому бедняге не поможет, если ты уйдешь, Генрих. Она будет сидеть и лить слезы…

— Нет, не будет, — ответил он.

Я взглянул на него. Он резко обернулся ко мне.

— Она уже сыта мной по горло, — сказал он. — Я ей сказал, что женат. И что хочу вернуться домой. К жене…

Я кивнул.

— И она не лила слез, — заметил он. — Она взорвалась. Злость, понимаешь? Злость! Это поможет ей продержаться. А характер у нее, скажу я тебе, — черт знает что!

Мы помолчали.

— А ты и вправду женат? — спросил я через какое-то время.

— Ох, ну ты и скажешь, — выдавил Генрих и сорвал пучок травы.

На следующее утро он ушел.

— Я провожу тебя немного, — предложил я. Он помотал головой.

— Оставь. Так будет лучше…

День был ясный. И видно было далеко-далеко.

— Не упускай из виду Мека, — сказал Генрих. — А лучше всего — займи мое место в углу. Но не думаю, чтобы он устроил тебе еще какую-нибудь подлость.

— Я тоже так не думаю, — кивнул я.

— Ну, тогда всех благ, Пауль.

— Всех благ, Генрих…

Я постоял перед бараком, пока он не скрылся в лесу. Он не обернулся.

Через три недели ушел и я.

(1934)

Все начинается с ласточек. Темным водопадом они внезапно сваливаются с горизонта и рассыпаются роем бледных метеоритов, которые дуга за дугой набрасывают на небо как бы стальную сеть. В тот же миг начинается преображение света. Он уже больше не цепляется безжалостно за каждую мелочь, изолируя ее и приговаривая к одиночеству; теперь свет объединяет и связывает, теперь он освещает, а не сжигает безучастно и безжалостно, он становится отражением самих вещей — они больше уже не прячутся от него, а сами его излучают; отвратительная чуждость бытия становится обманчивым всевластием; каждый держит в своих руках Юпитер и Плеяды, и даже лоб горбуна задевает Млечный Путь, когда он поднимает глаза в жажде увидеть звезды.