Татьяна Тэсс - Поступи, как друг

Вот и дом, куда я иду.

И вдруг все обернулось совсем не так, как представлялось, когда я отправилась сюда!

Михаила Гаврилина не оказалось дома.

Дверь в комнату была заперта, на мой стук никто не ответил.

Еще раз постучав, я медленно и озадаченно вышла на улицу.

Стоя в переулке, я размышляла, как поступить. Вина была моя: я пришла позже условленного часа. Но я была уверена, что хозяин дома отлучился ненадолго: не такой он человек, чтобы не дождаться гостя.

День был солнечный, румяный, из тех, какие подарила нам нынче московская осень. В переулке у ворот сидел на складном стуле старичок и читал газету; ребята, грохоча деревянными самокатами, мчались по тротуару.

Солнечный луч падал прямо на старичка; луч передвигался, и старичок переставлял свой стул вслед ним.

— Простите, вы не видели, Гаврилин давно ушел? — спросила я.

— Гаврилин? — старичок сдвинул на лоб очки. — К нему брат приехал двоюродный, так он пошел кой-чего купить покушать. Сейчас вернется.

Мы помолчали.

— Вы ему родня или кто? — спросил старичок и передвинул стул вслед за солнцем. Он подставил руку, теплый луч лег, как котенок, на сморщенную, сухую ладонь.

— Нет, я пришла к нему по делу.

— Понятно. К нему многие ходят. Кто в гости, кто просто так. — Старичок почесал лоб. — Он на людей счастливый.

— Счастливый? Как это понять?

— Понимают по-разному, — сказал старичок уклончиво. — Я человек старый, может, и неправ… — Он посмотрел на свою ладонь, где по-прежнему доверчиво лежал луч. — Я понимаю так, — медленно сказал он. — Счастье начинается с отношения человека к человеку. Да что вам со мной толковать? Во-он Гаврилин идет… — И он опять принялся за газету.

Издали было видно, как к дому быстро шагал высокий белокурый человек в темном плаще. Под мышкой у него торчала длинная палка колбасы, в руке он нес свертки и булку.

Человек улыбался, показывая крупные белые зубы, улыбка у него была удивительная — открытая, изумленная и простодушная. Это и был Михаил Гаврилин.

Первый раз я встретила его в цехе завода «Станколит», где он работает сборщиком. Оборудование в этом цехе современное, сборка производится на конвейере, но все же там, где есть земля и литье, не обойтись, видно, без копоти и пыли, и новый мой знакомый выглядел тогда далеко не таким белолицым и чистеньким, как сейчас.

Мы разговаривали недолго. Но потом на заводе я не раз заводила о нем речь с другими, и всегда меня поражало, как менялось выражение лиц у тех, кто говорил о нем.

В обычном выражении собранности, сосредоточенности, озабоченной деловитости, свойственной людям в разгаре рабочего дня, проступало что-то мягкое, задумчивое, — я бы сказала, глубоко неофициальное. И рассказывали о нем без казенных характеристик, без привычных формулировок, а как-то по-домашнему, душевно и просто.

И вот сейчас его сосед, худенький старичок, сидящий на улице и греющийся в солнечном луче, произнес простую фразу, которая как бы свела многое воедино. Думая о ней, я пошла навстречу Гаврилину, чтобы начать с ним разговор.

…Нет, он никак не ладился, этот разговор!

Вот мы уже сидим за столом в комнате, блещущей той беспощадной чистотой, какой особенно гордятся молодые хозяйки.

Вот забежала на минуту Шура — жена Михаила Гаврилина, веселая, розовощекая, приветливая, — и умчалась снова: она работает на фабрике в вечернюю смену. Шура посмотрела на меня с понимающим сочувствием, светлые, смеющиеся ее глаза будто говорили: «Да, трудная у вас задача! Разве он будет о себе рассказывать? Вот если бы я осталась, я бы, пожалуй, вам помогла…»

Вот вбежал сын, маленький Сережка, и исчез, словно ветром его сдуло. А мы все сидим за столом, и собеседник мой уже который раз повторяет со вздохом:

— Что обо мне говорить? Обо мне говорить нечего.

Я смотрю на него и явственно вижу, каким он был мальчуганом.

В деревне Дулепово, где он вырос, было, наверное, полным-полно таких белоголовых, светлоглазых ребят. С давних пор повелось, что в Дулепове занимались сапожным делом: в каждой избе было по два-три сапожника, работу сдавали в районный центр, где находилась большая обувная артель. Надев большой фартук и усевшись на табурет, он помогал отцу тачать сапоги.

Он вырос, пришла пора идти в армию. После демобилизации он попал в Москву, поступил на завод «Станколит».

Здесь он и работает десять лет. Здесь он получил специальность, приобрел высокую квалификацию, стал одним из передовых рабочих. Здесь он стал коммунистом.

— Уж лучше я расскажу вам о ком-нибудь другом, — говорит собеседник и вздыхает. — Это куда интересней…

И вот словно распахивается дверь и из двора, наполненного крепким, как антоновское яблоко, воздухом осеннего дня, незримо входят люди и рассаживаются с нами за столом. Давние друзья, первые учителя, товарищи по работе, те, кто оставил след в душе…

Вот один из них, Николай Николаевич Парамонов, командир роты, в которой проходил свою воинскую службу Гаврилин.

— Человек с сердцем, — говорит о Парамонове мой собеседник. — Человек для людей, — добавляет он, подумав. — Коммунист, — говорит он медленно и значительно, заключая свою мысль.

Много лет назад дал ему Николай Николаевич Парамонов первый урок. Был этот урок как будто прост, а запомнился на всю жизнь.

Дело было так. Солдату Гаврилину полагался отпуск; он побывал дома и вернулся в свою часть. Спустя небольшой срок за успехи в строевой и политической подготовке Гаврилину было вновь разрешено поехать на побывку домой. И вот тут-то его вызвал к себе командир роты.

— Видишь, какое дело… — сказал командир роты совсем не по уставному порядку и посмотрел солдату в глаза. — Ты второй отпуск заслужил, по закону тебе он положен. А вот по товариществу… Многие твои товарищи еще и в первый раз домой не съездили. Сам посуди, каково им тебя провожать? Погоди немного, поедешь позже! Не по форме поступи — как товарищ, как друг, поступи…

«Поступи, как друг…»

Не раз потом Гаврилин припоминал эти слова.

В его части был молодой парень, забияка и гордец. Он держался особняком, никогда не упускал случая показать свое превосходство. Парень был начитан, образован, но даже в том, как проявлял он свою образованность, всегда был оттенок высокомерия: он не делился знаниями, а козырял ими, словно сводил с кем-то счеты, старался кого-то уязвить.

С ним никто не дружил. Да он и не нуждался будто в дружбе. Он и писем ни от кого не получал.

— Как может жить человек, если о нем никто не думает? — рассуждал Гаврилин, глядя на красивого паренька с замкнутым лицом. — Как ему жить, если один?

И вдруг в то время, когда товарищи шумно и радостно разбирали почту, он прочел на этом всегда запертом словно на ключ, лице такое смятение, такую юную, незащищенную печаль…