Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе

Короткий рассказ написан с пророческим прозрением. Недосказанность, вынужденная обстоятельствами, обратилась в символы, образы такой художнической мощи, что забыть их нельзя.

Эту же книгу, изданную «ТЕРРОЙ», с выпирающим с обложки заголовком — «Тайны истории» — я бы читать не стала, если бы давно не знала автора. Как сейчас прикинула: с момента нашего знакомства минуло уже больше тридцати лет.

Мне было девятнадцать, когда она, Нами Микоян, по причинам, мне и поныне неясным, предложила поехать с ней в Армению. Она и ее второй муж, Кухарский, замминистра культуры, бывали у нас в гостях. За столом у родителей вот такие, как он, постепенно вытесняли дружеские, с «делом» не связанные привязанности. Когда же за последним гостем закрывалась дверь, мой отец радостно восклицал: ну а теперь поедим с удовольствием, что там еще осталось? Мы с мамой и младшей сестрой метали на скатерть в пятнах вина полупустые салатницы и блюда, празднуя свое, семейное торжество, как компенсацию за скучное официальное гостеприимство.

Насколько сер, уныл чиновный, высокопоставленный мир я с детства узнала. Все те люди казались приложением к своим должностям, значительным, хотя и не кремлевским. При том отборе, что велся при советской власти, к руководству подпускались лишь те, кто подозрений не вызывал ни строем мыслей, ни темпераментом. Бездарные, трусливые, они не упускали случая унизить нижестоящих, и хотя я лично тогда еще с начальственным хамством лоб в лоб не сталкивалась, чуяла в родительских гостях такую возможность, готовность.

Нами Микоян, сидя рядом с мужем, ведающим культурой, была молчалива и казалась старше своих лет. Ранняя седина, темные платья, скованность и вместе с тем беспокойство гасили в ней женскую привлекательность, которой она от природы была наделена. И вдруг уже в самолете на пути в Ереван стала на глазах расцветать, улыбаться и говорить, говорить без умолку, как узник, выпущенный из тюрьмы на волю. Разница между нами была в двадцать лет, но я чувствовала себя взрослее.

Ту Армению, о которой Нами написала в книге, она показала, открыла мне.

Гехард, Эчмиадзин, древнейшие хачкары, свидание с католикосом Вазгеном Вторым, в присутствии верного стража, небольшого росточка, но грозного, с оттопыренными ушами, посещение Мартироса Сарьяна, совсем уже древнего, дремлющего в кресле, встречи с друзьями ее юности, открытыми, по-южному яркими, взрывными — все это сплелось в праздник, и я благодарна ей за него до сих пор.

Но и там, в обласканности, Нами металась, накатывала депрессия. В сознание, в душу был всажен гвоздь: отец, которого она в детстве лишилась, был при Хрущеве реабилитирован, но тогда же, одновременно, в опалу, как у нас водится, унизительную, был брошен тот, кто ее удочерил. Я видела перед собой человека, в чьей судьбе лихие броски истории свернулись мертвой петлей, удавкой.

Ее, отмякшую было, с друзьями как магнитом тянуло в местный, армянский «кремль», к новым хозяевам республики, без надобности, а будто из мазохизма.

Хотя опыт мог научить, что в таких сферах «бывшим», поверженным, мягко говоря, не сочувствуют.

Впрочем, ее не лишили привилегий. Как невестка могущественного Микояна, жена замминистра, она не была выброшена из круга избранных, пользующихся благами, о которых простые советские граждане могли лишь догадываться.

Пресловутый «аскетизм» этих «избранных» она тоже воспела в книге, не замечая, что выглядит это фарсом. То, что они сидели на казенной мебели с жестяными бирками, а их жены-соратницы не носили колец — подвиг? Да что нам за дело до их неприхотливых вкусов, когда страна разваливалась и в итоге развалилась!

Версия об обманутости этих «скромников» в их вере, идеалах — не проходит. Кто ж обманул-то? Не они ли сами себя? Чьи они жертвы? Ну, грызлись бы друг с другом, так ведь утянули в гибельную воронку народ, миллионы. Ущерб, нанесенный нации, неизвестно будет ли когда-нибудь залечен.

Автор книги поддерживает миф, что там, наверху, в высших эшелонах власти, были хорошие и плохие, и наши несчастья от того произошли, что плохие победили хороших. На самом же деле — так видится мне — все они стоили друг друга. В полном согласии приняли установку на безжалостность, бесчеловечность, и в начале «лучезарных» тридцатых, вспоминаемых автором, как сон золотой, вовсю уже, как известно, кипела работа по уничтожению вражьего семени. Врагов же они — все они без исключения — чуяли повсюду, и среди близких, друзей тоже.

Атмосфера ненависти — вот чем они в своих собственных домах дышали.

Создавались кланы, но руководствовались там отнюдь не патриархальными правилами: это были шипящие злобой гнезда змей.

В книге есть эпизод: хозяин, Анастас Микоян, на воскресном обеде, где все домашние обязаны были присутствовать, заговорил восторженно о певце Рашиде Бейбутове («На щечке ро — о — о — динка — а! полумесяцем бро — овь!»). Невестка Нами (кстати, с консерваторским образованием) посмела возразить, что вряд ли этот певец заслуживает столь высокой оценки. И гробовая тишина. После свекровь строго ей выговорила за дерзость, «напомнив, что Анастас Иванович не просто глава семьи, но и член Политбюро и при нем надо уметь молчать».

Однако абзацем ниже, сама же Нами о рассказанном начисто забывает: и снова о скромности, снова об аскетизме семьи, где ее достоинство постоянно оскорбляли. Да пусть бы лучше пили с утра до вечера шампанское, икрой закусывая, но имели в сердце хоть каплю доброты.

После армянской поездки я навещала Нами в том самом и внешне зловещем Доме на набережной, где она, после жизни в Кремле, а потом в правительственном особняке на Воробьевых горах, получила квартиру. Там в свое время жила и моя мама, будучи замужем за летчиком — полярником, Героем Советского Союза Мазуруком. Оттуда ушла к моему отцу в коммуналку. Без малейших сожалений. Может быть потому, что не родилась в «кремлевском» кругу.

Шекспировский Эльсинор. Подъезды, обдающие сырым мраком расстрельных подвалов, вахтеры с повадками вертухаев. Туда было страшно заходить. А вот те, кто там жил, цеплялся за свои пятикомнатные, обставленные мебелью эпохи террора. Нами мне было жаль: убитая воля к какому-либо сопротивлению — вот что она тогда собой являла. Думаю, что визиты к ней оказались важны не меньше, чем открытие Армении. Тогда начала вызревать брезгливая ненависть к власти, к тем, кто ее олицетворял, калеча и себя, и других.

Навсегда, как свидетельствует книга, написанная Н.Микоян уже в старости. Ее познавательность — в авторских проговариваниях, как бы случайных, но знаменательных. Так мы узнаем, что у Берии, из друзей ставшего палачом, был, оказывается, отменный, редкостный в той среде вкус, и к вещам, и к устройству жилья. Узнаем, что у дочери Сталина после всех перипетий остался «умный, слегка усталый взгляд, прищур отца». А полуграмотная ткачиха Фурцева, поставленная над отечественной культурой, обладала интуицией, подсказывающей ей, что композитора Шостаковича лучше навещать у него дома, а не вызывать в свой кабинет «на ковер».