Виктор Ардов - Этюды к портретам

Зачем я так подробно рассказываю обо всем этом? А потому, что если я испытывал на себе влияние школы, в которой учился, то для Володи Луговского Первая гимназия была чем-то вроде большой семьи. Он и жил в одном из многочисленных зданий этого учебного заведения.

Известно ведь, что школа — первый коллектив, с которым сталкивается ребенок. Худо, если с начальных шагов своих в обществе маленький человек семи или девяти лет встречает бездушное отношение, лицемерие и несправедливость. От всего этого Владимир Александрович был защищен— это понятно. Но и более того: влияние отца не только в семье, но и в школе, где учился мальчик, ставило Володю в положение превосходное. Я говорю, разумеется, не о «протекции» или послаблениях, которые мог принести сыну Александр Федорович. Не такой это был человек. Да и Володя не нуждался ни в каких скидках. Речь идет о том, что широкие и гуманные воззрения родителей подтверждались для Володи не только маленькой практикой семьи, а и жизнью огромного (с точки зрения ребенка) коллектива — гимназии. Нельзя переоценить этого момента в формировании души ребенка, подростка, юноши…

Наша Первая гимназия отличалась либеральными нравами. У пас не делали различия между привилегированными классами и «кухаркиными детьми» или «инородцами». Это я знаю по собственному опыту. Директор гимназии Артур Августович Грунау — почтенный престарелый педагог, по чину — действительный статский советник, которого низший персонал величал «ваше превосходительство», был удивительно добрым и справедливым руководителем.

Под стать директору было большинство педагогов, а особенно — первый его помощник А. Ф. Луговской. И наш классный наставник — доцент Московского университета Георгий Владимирович Сергиевский — также крайне либерально излагал нам курс русской истории, притом по учебнику М. Н. Покровского — будущего замнаркомпроса и члена ЦК РКП (б)!..

Александр Федорович Луговской был добровольным хранителем архива гимназии. Он и мне привил многие необходимые для культурного человека навыки. Именно от него впервые я узнал, что история — не тощая книжка учебника, а нечто, что творится на наших глазах и с нашим участием. Вот и жизнь гимназии длится от времен Ломоносова и Пушкина до наших дней, а когда мы уйдем, придут нам на смену другие и продолжат существование хорошего и нужного людям учреждения…

Этот среднего роста рано поседевший человек с большими усами и небольшой бородкой, короткими и причесанными кверху волосами, с добрым, чуть ироническим взглядом голубых глаз был необыкновенно обаятелен. А. Ф. Луговской был отзывчив и чуток, никогда не повышал голоса и не «карал» учеников, но при этом пользовался огромным авторитетом.

Александр Федорович был даже смешливее своего сына. И я веселил его не столько как остроумец (хотя иные мои шутки он заставлял повторять, а плохонькие мои рисунки берег и прятал куда-то), но больше — как комический персонаж: Александр Федорович просто не мог на меня глядеть без смеха. Думаю, он был прав: длинноносый, нескладный, худой подросток с быстрой реакцией и неистребимой склонностью к смешному, наивный и часто произносивший нечто, не подумавши, — я и должен был быть смешным. Помню, например, когда мы проходили по литературе Пушкина, Александр Федорович заставил меня на уроке рассказать содержание «Евгения Онегина». А я, читавший «Онегина» по собственной инициативе года за три до этого (легко понять, как много я понял в этом великом произведении тринадцати лет от роду!), полагал, что хорошо знаком с «Онегиным». И потому не дал себе труда перечитать роман, когда это потребовалось по курсу учения. Можно себе представить , что я плел в ответ на предложение Александра Федоровича изложить сюжет «Онегина». Александр Федорович не перебивал меня, все время смеялся, изредка прося меня повторить ту или иную несуразицу… А когда я закончил свой вариант «Онегина», продолжая смеяться, мой учитель спросил меня: «Ну, а когда вы прочитаете эту вещь?»…

Надо еще сказать: смех Александра Федоровича был столь добродушным, что обижаться на него было решительно невозможно.

Вообще же Луговской-старший был известен своим пренебрежением к пустякам и формальностям. Например, если кто-нибудь из учеников пропускал занятия, Александр Федорович вызывал его на перемене к себе в коридор, где стоял маленький столик и стул (учительская была этажом ниже), и спрашивал о причине отсутствия. Что бы ученик ни отвечал, Луговской говорил ему: «Ну, ступайте». Лодыри и хитрецы натурально широко пользовались тем обстоятельством, что инспектор не требует ни врачебных справок, ни писем от родителей. Мне рассказывал один юноша, который в гимназию ходил только в крайних случаях, часто пропускал занятия и всякий раз придумывал новую болезнь и оправдание, что Луговской будто бы ни разу не усомнился в его объяснениях. Тогда обнаглевший гимназист объяснил свое очередное отсутствие тем, что у него «вчера был менингит». Услышав это, Александр Федорович рассмеялся и заметил:

— Вот я слушаю вас, Юдин, и удивляюсь: какие вы всегда глупости придумываете… Ступайте в класс!..

Не надо, однако, думать, что Александр Федорович лишен был характера. Его доброта вовсе не была похожа на то, что можно назвать слюнтяйством. И наш учитель решительно не терпел ничего дурного, низменного, порочного, грубого. При нем просто нельзя было сделать или сказать что-нибудь подобное…

Я утверждаю, что в миропонимании Владимира Лугов- ского всегда присутствовали эта отцовская доброта и широта, умение находить во всем и хорошее и смешное, нелюбовь к пустякам и ненужным формальностям, к низменному и злому.

Я так пространно говорю об отце Владимира Александровича, ибо влияние родителей явственно ощущал в своем Друге всегда. Семья Луговских была дружная. С матушкой

Володи я был знаком шапочно, но и она производила впечатление удивительно доброй женщины. А младшие сестры поэта — в те гимназические годы совсем еще юные — Нина Александровна и Татьяна Александровна, на мой взгляд, до наших дней донесли чудесную атмосферу того маленького флигеля во втором дворе, где помещалась казенная квартира инспектора гимназии.

Весною 18-го года мы перешли в восьмой класс. Ходили слухи о том, что с осени будет резко изменена программа средней школы. Но нам, почти уже закончившим образование по старой программе, нерационально было бы оказаться без естественного завершения гимназического курса. И вот по предложению группы педагогов составлен был смешанный класс из учеников и основного и параллельного отделений для добровольного обучения летом всему тому, что положено проходить в завершающем восьмом классе. А надо сказать, что в царских гимназиях в восьмом классе много было повторений прежних курсов.