Александр Гольдштейн - Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

— Советское время, изображенное вами со всеми его гадостями, обладало, сдается, тем преимуществом, что накопило в себе огромный воспоминательный потенциал. Этот период легко перекладывался в мемуар, в нем действовала какая-то мощнейшая внутренняя сила, транспонировавшая события в слово памяти, — оттого советское время было значительным, историческим. В какой мере новая российская эпоха насыщена этим качеством или оно исчезло из русского мира?

— У меня немного другое к этому отношение. На протяжении лет двенадцати, приблизительно с момента выхода «Ахматовой», я безуспешно, с некоторым жалким вызовом повторяю, что мемуаров еще не писал. И это правда, поскольку та проза, что теперь для удобства называется мемуарной, есть проза не вспоминания, а — понимания, проза о том, что ты понимаешь и знаешь. Механизм жизни устроен так же: нечто произошло — предположим, фрагмент биографии, и по прошествии долгих сроков он становится фрагментом судьбы. У кого-то превращения не происходит, ибо человек не осознает свою жизнь как судьбу, да и осознание — это штука опасная, порой такое наворотишь, в такие себя впаришь рамки… Мы нередко с этим сталкиваемся, когда люди делают неверные выводы из случившегося. Снова скажу, что проза, применительно к которой вы употребили эпитет «мемуарная», для меня — понимательная, жанр, сложившийся в русской литературе в XIX веке. Собственно, как мы определим жанр «Былого и дум», произведения, высоко мною ценимого? Я обозначил бы его так: «былое и думы», только «думы» сегодня слово скомпрометированное, как в том анекдоте — «не выпендривайся», а «былое и мысли», «былое и рассуждения» звучат нормально, слух не коробят. У меня нет претензий к критикам, твердящим о мемуарной литературе, но это неправильно в корне, «Опыты» Монтеня уж точно не по разряду воспоминаний идут, тут перед нами самозаконный повествовательный вид, и наступают времена, отмеченные жадным вниманием к нему публики. Мне задают вопрос, а где же, мол, у тебя выдумка, фикшн? А фикшн — в вещах, о которых я пишу, не такой уж я простец, чтобы писать о доподлинно бывшем.

— Я спровоцировал вас нарочно, ничуть не собираясь отрицать художественно-романическую принадлежность ваших книг…

— Ну да, ну да… Очень часто упрекают: неужели ты, изобразивший некое событие, не помнишь, что я тогда-то тоже присутствовал? Во-первых, отвечу, твоего «тогда-то» у меня не было, у меня было другое «тогда-то», во-вторых, даже если мы совпадем, я все равно пишу не об этом, но о том, что мною владеет и меня ведет — не я, а текст диктует, чему появиться, персонажу ли, положению ли, сюжетной развязке. Манера моя, раз уж приходится открывать карты, примерно такова, что я описываю обыденный эпизод, в правдоподобности коего подозрения не закрадываются — чего ради, полагает публика, стал бы автор придумывать эти совсем не захватывающие вещи, и когда читатель начинает мне верить, вмешиваю какую-нибудь вымышленную линию и веду ее до тех пор, пока в читающем не возникнет проблеск сомнения; в этот момент я опять уверяю его, что все было так, как мною рассказано, облачный день, температура двадцать градусов — чтобы в следующем периоде, на очередной странице иметь руки развязанными. Учтите, что сплошь и рядом я считаю невозможным дать настоящее имя человека, находящегося в центре какой-либо истории, хотя, признаюсь, столкнулся и с неожиданным поворотом. Слушай, говорит мне как-то знакомый, ведь это ты обо мне написал, что ж ты фамилию не назвал? Но герой выглядит в тексте смешным. Какая разница, он возражает, надо было привести непременно, я за любую правду стою — знакомый этот, что называется, искал известности. Или еще более яркая ситуация: как-то Годар сказал интервьюеру, что человека талантливого видно по всему и бездарного видно по всему. Вон, кивнул Годар в сторону одного режиссера, он даже кефир пьет бездарно, и такой же у него фильм. Режиссер этот был приятелем интервьюера, который и передал ему этот отзыв, прибавив, что фамилию его, разумеется, уберет; да ты что, возмутился тот, оставь, конечно, а когда у него в дальнейшем интересовались, знает ли он, как его обозвали, с презрением отмахивался — чепуха, это все Сашка, интервьюер то есть, присочинил. Ему было важно, что в истории этой Годар фигурирует… Единственное, чего я избегаю, — делать из двух людей одного, это, по-моему, аморально, даже если дело касается чистой беллетристики, аморально с писательской точки зрения.

— Есть ли в современной русской литературе авторы, чье художественное поведение, стиль самопроявления, образ речи были бы вам родственны, близки, вызывали бы сочувствие?

— Присутствует круг людей, которых я уважаю, но хотелось бы обойтись без имен; неизбежно кого-то забудешь, и что — вспомнив и хлопнув себя по лбу, звонить с просьбой включить в текст беседы не названного тобой по оплошности человека? Иногда уважение вызывает даже не книга, а сочетание серьезности и несерьезности тона, я шутил несколько лет назад, что мир погибнет не от атомной бомбы, истребления природы, национализма и прочих прелестей, но от излишней серьезности. В жизни тяжесть и легкость, глубокомыслие и легкомыслие находятся в приемлемой смеси.

— А литературные ваши впечатления нынешней поры? Вам что-нибудь показалось значительным, состоявшимся, попросту любопытным?

— Всегда хочется упомянуть самое что ни на есть последнее. Я прочитал последний, по-моему, превосходный роман Филиппа Рота, «The Human Stain», он только что вышел, еще в твердой обложке — это прямо как в юности, когда, заканчивая книгу, вы были твердо убеждены: замечательная книга. Так и здесь — замечательная, несмотря на один-два малозаметных шва и просчета. Отмечу сравнительно недавний роман Сола Беллоу, хоть он, конечно, несоизмерим с тем, что написал Рот. Я находился под сильным воздействием прочитанного года три-четыре назад романа Йехошуа «Господин Мани», в Израиле мне постарались испортить от него впечатление, доказывая, что это в переводе очень хорошо, а в ивритском оригинале гораздо хуже, да как-то не верится в переводчика, насыщающего золотом песок. Я по-английски читаю сейчас больше, чем по-русски, но писатели английского языка меня занимают не слишком, потому что, как говорил Пастернак о стихах Элиота, тут еще надо знать, на каком маршруте трамвая ехать, — приходится держать в уме, где в Нью-Йорке на 42-й пересесть из метро в автобус, и так далее. Что же до русских авторов, то занимают, и даже очень, и есть некоторый эффект в их текстах, так и быть, назову имена. Пелевин — бесспорно, талантливый прозаик, еще можно выделить несколько писателей того же ряда, а эффект таков: пока читаешь, это интересно, занимательно, приятно, однако в ту минуту, как закрываешь книгу, обаяние испаряется, будто и не бывало, бесследно. Ощущение, точно от вкусного блюда, съел — и все, с ним вместе оно и кончается. «Чапаев и Пустота» — настоящая книга, я помню, как ее читал, мне вообще нравится, когда мне что-то нравится, и к чужому тексту я подхожу с желанием нечто от него получить, но… То же и с Болматом: интерес мой сохранялся лишь по мере чтения его романа «Сами по себе», не продлившись ни на минуту после того, как была перевернута финальная страница. «Сами по себе» — намеренная стилизация, pulp fiction, и тем не менее. Допускаю, что я человек пожилой, old head, и чего тебе надо вообще, чтобы ты потом ходил-раздумывал, возведя очи горе или уперев их в землю? Нет, все так и должно быть, мы тебе книжку продали, ты ее пролистал, теперь покупай следующую, но воспитан я все-таки по-другому. Право, я ни к чему не призываю, ни за что не агитирую и вовсе не собираюсь сказать, что «Война и мир», понимаете ли, остается с нами на десятилетия, побуждая к непрерывным размышлениям. Отнюдь, «Война и мир» — это «Война и мир», а новая литература — это новая литература, речь всего только о том, что я ровно так же привык возвращаться к прочитанному, как возвращаюсь к встречам с людьми, к разговорам, тональность которых в тебе живет. Когда же ты звонишь справиться, который час, то интонация, с какой тебе называют цифры, запоминается едва ли.