Александр Гольдштейн - Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

От нечего делать вообразим красивую ситуацию: нет никакого давления параллельных рядов, руки развязаны, взоры чисты и требуется всего лишь определить чемпиона исходя из имманентных критериев литературного совершенства, не отторжимого от высоты идеалов. Эта ситуация встречалась не раз и не два, и каждый, кто даст себе труд заглянуть в перечень призванных, может ознакомиться с ее результатами. О, будем же наконец справедливы — в этом списке немало прекрасных имен, без коих уже абсолютно немыслима — ну и так далее… В этом списке есть имена вопиюще забвенные (кто станет сегодня вчитываться в нагоняющих сонную одурь Хасинто Бенавенте-и-Мартинеса или Грацию Деледда, которая, как скромно заметил комментатор, сочиняла по внутренней потребности, без особых интеллектуальных претензий?), но эти бескорыстные и смешные издержки можно отнести на счет переменчивой моды. Ясно же, что лет через пятьдесят иные из нынешних великих предстанут в свете клиническом и беспощадном. Или вообще никому до них дела не будет, вместе со всей остальной бессмертной литературой.

Столь же очевидно, что эстетический радикализм не в чести, а господствует приятная, благожелательная, всепонимающая и нестерпимо толерантная буржуазность, с самого основания так повелось, опять же чиркните шведскою спичкой и пройдитесь по списку пристальной перекличкой, леденящей поверкой. Кое-кто из революционеров пера снискал громкую репутацию посмертно, а с Аидом, Элизиумом и Валгаллой у академиков нет премиального сообщения — так задумано учредителем, и нарушен завет только однажды, да и то в пользу покойного соотечественника, поэта Эрика Карлфельдта в 1931 году (кстати, полным-полно шведов, как сказал бы Колдуэлл, хотя и хорошие попадаются). Но и прижизненных случаев сполна бы хватило на конкурирующую лауреатскую программу. А посему не следует спрашивать попусту, как это никто не подумал наградить Джеймса Джойса — автора неприличного и скучного фолианта — какие-то намеки, иносказания, мифология с порнографией. Или не догадался взглянуть в сторону утомительного Роберта Музиля, одержимого своей пугающей трехтомной метафизикой. Германа Броха, написавшего сновидческую и мерцающую нездешней красотой «Смерть Вергилия», как будто приметили, но, разумеется, вовремя исключили, чтобы не портил пейзаж. Об Альфреде Дёблине и говорить нечего — никому не хотелось возиться с этим неуживчивым еврейско-католическим мистиком, критиком общества и обновителем техники эпического повествования. Все эти авторы были для Стокгольма фигурами окраинными и эксцентричными, нормам среднебуржуазного истеблишментарного вкуса они удовлетворяли слабо. Подозреваю, что выбор, обрушенный в 1981 году на старые плечи Элиаса Канетти, последнего живого представителя этой феноменальной традиции мысли, был типичной обмолвкой для психоанализа — травматически уязвленное подсознание комитета прогнулось под темным грузом давней вины.

В разряд непристойных попадают как отдельные люди, так и целые жанры. Литература для стокгольмских раздатчиков — неумолимая канцелярия с кабинетами: прозы, поэзии, драматургии. Шаг влево, шаг вправо — не видать тебе чаши на пире отцов, навсегда оставят без ужина. Чтобы заслужить угощение, нужно написать пьесу, поэму, роман. Смешение форм уравнено с кровосмешением. Прочие жанры в последние десятилетия признаны недействительными. Любопытно, что в первой половине столетия премиальные вкусы были податливей, а представление о границах литературы — свободнее, шире. Не считалось зазорным, например, наградить за заслуги перед словесностью авторов «Истории Рима» Теодора Моммзена или философов Анри Бергсона и Рудольфа Эйкена (последнего, впрочем, сейчас мало кто читает), но важен принцип. Однако не слышно, чтобы кто-нибудь предлагал кандидатуры Клода Леви-Стросса и Мишеля Фуко, этих немаловажных писателей по философско-антропологическим вопросам (да и стилистов изящных, не пришлось бы краснеть), жертвы которых на гуманитарные алтари, надо полагать, сопоставимы с аналогичными коллективными подношениями Надин Гордимер, Тони Моррисон и Нагиба Махфуза (я ограничил поле обзора минувшими семью годами). Умберто Эко, не надеясь на справедливость, начал с горя писать романы и, весьма на таковом поприще преуспев, самого высшего знака отличия пока что не получил. Продолжать можно долго, и занятие это неблагодарное. Все и так уже ясно.

Кэндзабуро Оэ — вспомним о нем напоследок — писатель умный, хороший, отзывчивый, настоящий современный японец, не Юкио Мисима сумасшедший, попал в самую точку, в наилавровейший нерв, в сонную премиальную артерию. Многие годы квалифицированно сочиняя романы, он дописался до благожелательного модернизма, сшитой по среднему росту утопии и нестрашного апокалипсиса (не сегодня и не завтра, а вчера). В этой гигроскопической, удачно всплывающей в нобелевской проруби прозе есть несомненная прелесть. Мы, по крайней мере, убеждаемся в том, что катастрофический мир в избранных своих отсеках пребывает незыблем вне зависимости от дня творения на календаре.

Международная мода в который уж раз на лету зацепилась за Генри Миллера, отодрав клетчатый клок от его твидового пальто — смотри фотографию классика с его пятой женою Хоки Токуда.

Переиздания, переводы, толстая биография из-под пера знаменитой Эрики Йонг, наконец, русский двухтомник — ближайший формальный повод к этим заметкам. Это правильный шаг моды. Может, яснее станет тихий ползучий взрыв его прозы. Это светло горящее летнее пламя без жара, огонь полосою сквозь лес, освещая, а не обугливая.

Или это стихия воды, глубокой и мутноватой, илисто-грязноватой речной воды, невысокой волны примиренного чувства, меж камышовых и травяных берегов, под городским небом с дрожащими от озноба звездами, которые сами себе безразличный закон.

Или это стихия земли, рыхлого, жирного американского чернозема, облепившего слова и страницы, так что нужно их погрузить в желтоватую воду и просушить на нежарком огне. Ветер продует их, прошелестит всеми буквами, как церковными книгами в кинематографе, потому что это — стихия воздуха возле тропиков всех созвездий. Или это сезон объединительного всесмешения, анархического пересмешничанья. Так и эдак можно сказать, и все будет неточно, а значит, лучше на сей счет промолчать.

Литература Нового времени долго имела дело лишь с фигурами Идеального и Сознательного, которые одни определяли логику повествования. Миру материальной обыденности и подсознания доступ в высокий разряд словесности был заказан — по причинам различного свойства. Если подсознания до появления психоанализа не существовало в качестве психической реальности, подобно тому как, согласно хрестоматийному наблюдению Уайльда, до импрессионистов не было нового лондонского климата, то материальная обыденность допускалась лишь в низких и средних жанрах бурлескных комических эпопей или плутовских путешествующих романов и, будучи локализованной в этих пределах, имела весьма ограниченное и не вполне серьезное назначение. Сентиментальный роман и буржуазная драма легализовали повседневность в качестве объекта ответственного рассмотрения, открыв доступ в кухню, детскую и намекнув на местоположение спальни, однако возникающие здесь приметы обыденности, все эти домашние очаги, халаты, фартуки, ночные колпаки и цветочные горшочки, как уже не раз было замечено, являли собой отвлеченные нравственные знаки новых общественных отношений. Это скорее символы «трудящегося сословия», нежели самостоятельные художественные объекты: изображение эмпирической действительности у просветителей неизменно предопределялось рациональной конструкцией, которая все время что-то наглядно репрезентировала — нормы, ценности, идеи. Что очень важно, изображение это также было включено в иную, по сравнению с реалистической, систематику, которая все так же предполагала иерархию высокого и низкого, расходящихся по разным жанрам.