Александр Гольдштейн - Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Прежде всего, сама перестроечная и постперестроечная власть декларировала желание войти в «европейский дом» и в соответствии с этой целью принялась строить свою политику, в том числе политику культурную. Здесь российская власть находит поддержку внутри страны у зарождающегося предпринимательства, либеральной прессы и весьма заметных социальных слоев, склоняющихся — когда сознательно, когда интуитивно — к идеологии гражданского общества. Идеи имперской или национальной исключительности, изоляционные теории самобытного пути имеют несомненный вес, но, кажется, далеко не столь внушительный, чтобы перешибить и раздавить государственный «мондиализм». Тем более, что самые активные группы населения (в первую очередь — молодежь) наконец-то утвердили законность своего давнего тяготения к западному типу жизнестроительства и западной массовой культуре, которая широким потоком хлынула в Россию, намереваясь ее всю затопить — от гребенок до ног. Для того чтобы еще раз выкорчевать из общества ценности свободного потребления, одних карательных усилий сверху далеко не достаточно. Для этого необходим гигантский выброс коллективной отрицательной энергии, который, при всем уважении к революционным традициям России, теперь едва ли кто возьмется прогнозировать. К тому же ползучая гидра вестернизованной потребительской цивилизации умудряется выживать и после прямого в нее попадания. И даже тогда, когда на спусковой крючок нажимают не лукавые обманщики наподобие Анпилова с Зюгановым, а сам аятолла Хомейни (да откроются перед ним врата рая). Уж если иранским стражам исламской революции не удалось вытравить в народе память о «кока-коле» (на сей счет есть немало свидетельств — от увлекательной прозы Найпола «Among believers», написанной по горячим следам его исламского путешествия начала 80-х годов, до сравнительно недавних заметок московских журналистов), то всем другим такая задача и вовсе не по плечу. Музыка, мода, кино, различного рода масс-культурные поветрия и интернациональные стили жизнеповедения — все это захватывает сегодняшнюю Россию синхронно с остальным миром.

В области элитарной культуры началась совместная с Западом работа над интереснейшими теоретическими проектами, причем их участники изъясняются на общем понятийном языке (можно назвать среди прочих изданий сборники «Социо-логос» и многообещающую международную философскую серию «Ad Marginem»; еще пару десятилетий назад подобные острова гуманитарного общего смысла возникали чрезвычайно редко, семиотика являлась одним из крайне малочисленных исключений). Мы легче оценим необычность таких начинаний, если вспомним, что говоривший urbi et orbi самиздат пользовался вполне областническим, региональным наречием, обводя себя замкнутым кругом чисто российских тем, понятий и матриц и меняя государственный плюс на оппозиционный минус. Другого языка он в массе своей просто не знал. Но, может быть, самый парадоксальный пример — это антиизоляционистская, «прозападная» установка некоторых современных интеллектуальных групп, заявляющих о своей глубокой ненависти к «мондиализму». Эти молодые русские фундаменталисты разительно отличаются от своих простоватых старших коллег-почвенников (а также от оппонентов из числа либералов-шестидесятников) основательным образованием и потребностью в планетарном теоретическом синтезе. У них европейские учителя (Рене Генон и Джулиус Эвола), довольно тесные связи с европейскими единомышленниками, входящими в редколлегии их изданий (журнал «Элементы» и «эзотерическое ревю» «Милый ангел»), общий с ними концептуальный язык или даже мандельштамовская «идеальная встреча». Когда живой классик французских новых правых Ален де Бенуа нанес визит московским идейным собратьям, либеральные обозреватели были премного удивлены тем, что его выступление не содержало в себе ничего такого, о чем нельзя было бы прочесть в программных статьях авторов газеты «День»…

Чистые страницы лексиконов, таким образом, заполняются сейчас разными людьми и с самых разных позиций. Освоение этих новых страниц — нелегкое, порой мучительное занятие, потому что люди находятся внутри общества, которое решило не быть прежним, но еще не стало другим. Но и тем бывшим советским гражданам, кто, желая ли того или влекомый волею исторических обстоятельств, оказался за границей, например в Израиле, — вынужденная учеба тоже не сулит комфорта. Ведь помимо новых кодов социального поведения и специальных понятийных жанров им приходится ускоренными, продиктованными необходимостью темпами осваивать трудный иностранный язык, — язык в обыденном, а не семиотическом смысле этого слова. Однако такая ситуация, повторим в утешение, типична для нашего века, накопившего множество примеров и способов ее благополучного, достойного разрешения.

Лев Гумилев рассказал в автобиографических заметках, что основная для него идея пассионарности явилась к нему в тюремной камере — душной, перенаселенной, опрокинутой в небытие и учтенной лишь в ГУЛАГовских количественных сводках. Главные свои сочинения автор написал вне стен советского острога, но воздействие многолетней неволи запечатлелось в этих трактатах с такой сокрушительной силой, что они уже никогда не могли избавиться от следов особой поэтики тюремного текста. Эта поэтика неоднородна, потому что тюремный текст знает несколько разновидностей, но в данном случае дотошной классификацией уместно пренебречь, ибо нас интересует один наиболее впечатляющий извод — тотальный тюремный текст. В чем его характерные черты? Они вытекают из самого определения.

Будучи тотальным, такой текст в принципе не может быть сведен к чему-то, что находилось бы за его границами и не принадлежало бы к его всеобъемлющему смыслу (это не означает, что у тотального тюремного текста нет идейных и стилистических предшественников). Он всецело аксиоматичен и сам являет собой свой высший суд. Сотворенный или задуманный в подземных недрах выморочного, изнаночного существования — в черной дыре антижизни, где-то возле нар, параши и блатарей с вертухаями, — он несет в себе абсолютную истину о пребывающем наверху «свободном мире» и предлагает различные, но всегда единственные способы обустройства последнего. При этом считается, что мир вне тюрьмы истомился без руководящих указаний. Оправдывая гипотетические ожидания, тюремный текст нередко сообщает на волю сведения о том, как надо преобразовать оставленную без присмотра действительность. В частности, он любит создавать ее идеальные варианты, которые, конечно, никакими вариантами не являются, поскольку всякий раз воплощают в себе непререкаемую картину мира. Это, например, путь Кампанеллы с его «Городом Солнца», где специальный ящик для доносов (аналог его имелся в городах европейского Возрождения) дополняет упорядоченную систему половых сношений горожан.