Дэвид Уоллес - Планета Триллафон по отношению к Плохому

The Planet Trillaphon As It Stands In Relation To The Bad Thing by David Foster Wallace

Я на антидепрессантах уже, ну сколько, где-то с год, и думаю, я вполне компетентен, чтобы рассказать, на что они похожи. Они хорошие, правда. Но хорошие в том же смысле, как, скажем, жить на другой планете, где тепло, удобно, есть еда и вода — хорошо: все хорошо, но, очевидно, это уже не старая добрая Земля. Я не был на Земле уже почти год, потому что там мне жилось не очень. Теперь мне живется в чем-то получше тут, на планете Триллафон, а это, думаю, хорошие новости для всех заинтересованных.

Антидепрессанты мне прописал очень славный доктор по имени доктор Кабламбус, в больнице, куда меня отправили почти сразу после правда очень нелепого инцидента с электрическими приборами в ванной, о котором мне правда не хочется много рассказывать. После этого глупого случая мне пришлось лечь в больницу для физического ухода и лечения, и через два дня меня перевели на другой этаж, выше, белее, где работали доктор Кабламбус и его коллеги. Также рассматривалась возможность направить меня на ЭКТ — это сокращенно от «Электроконвульсивная Терапия», — но из-за ЭКТ стирается память — небольшие детали вроде имени и где живешь, и т. д. — да и в других отношениях это совершенно ужасная вещь, и мы — я и мои родители — решили отказаться. В Нью-Гемпшире, штате, где я живу, есть закон, по которому ЭКТ нельзя назначать без согласия родителей. Я расцениваю его как прекрасный закон. Так что вместо ЭКТ доктор Кабламбус, который правда желал для меня только лучшего, прописал антидепрессанты.

Если кто-то рассказывает о своем путешествии, по меньшей мере ждешь объяснения, почему он его прекратил. Держа это в уме, я расскажу, почему на Земле какое-то время мне жилось не очень. Это очень странно, но три года назад, заканчивая старшую школу, я начал страдать от, как я теперь понимаю, галлюцинации. Мне казалось, будто у меня на лице, на щеке, рядом с носом, открылась огромная рана, правда огромная и глубокая… будто кожа лопнула, как на прогнившем фрукте, и оттуда вытекает кровь, темная и блестящая, и еще было четко видно вены и кусочки желтого жира и красно-серых мускулов и даже яркие проблески кости. Когда бы я ни посмотрел в зеркало — она была там, эта рана, и я постоянно чувствовал судорогу обнаженных мускулов и тепло крови на щеке. Но когда я говорил врачу или маме или еще кому-то «Эй, смотри, какая у меня рана на лице, мне лучше пойти в больницу», они отвечали «У тебя на лице нет никакой раны, с глазами все в порядке?» И все же, когда бы я ни посмотрел в зеркало — она была там, и я всегда чувствовал тепло крови на щеке, и если трогал пальцами, чувствовал, как они проваливаются реально глубоко в то, что на ощупь казалось горячим желатином из костей, жил и всего такого. И казалось, что все на нее смотрят. Казалось, все на меня странно пялятся, и я думал: «О боже. Они все видят и им очень неприятно. Надо спрятаться, быстрее убираться отсюда». Но, наверное, пялились на меня все потому, что казалось, будто мне страшно и больно, и я все подносил руку к лицу и постоянно шатался, будто пьяный. Но тогда все казалось таким реальным. Странно-странно-странно. Прямо перед выпуском — или, может, за месяц до него — все стало совсем плохо, настолько, что когда я касался рукой лица, видел на пальцах кровь, кусочки тканей и все такое, и даже чувствовал запах крови, как горячий ржавый металл и медь. Так что однажды вечером, когда родители куда-то ушли, я взял иголку и какие-то нитки и попытался сам зашить рану. Было очень больно, потому что, конечно, у меня не было никаких обезболивающих. Еще это, очевидно, было неправильно, ведь, как я теперь знаю, на самом деле никакой раны там не было, совсем. Мама с папой совсем не обрадовались, когда вернулись домой и увидели, что я теперь весь в настоящей крови и с кучей неровных непрофессиональных стежков на лице. Они правда расстроились. А еще стежки получились слишком глубокими — я, оказывается, вставлял иголку невероятно глубоко — и когда в больнице стали удалять швы, оказалось, чтотам застряли кусочки нитки, и это место инфицировалось, и потом в больнице пришлось сделать мне реальную рану, чтобы все вытащить, осушить и прочистить. Это было очень иронично. Еще, глубоко зашивая рану, я, видимо, задел и уничтожил какие-то нервы в щеке, так что теперь лицо иногда без всякой причины немеет, а рот слева иногда немножко провисает. Я точно знаю, что он свисает и что у меня теперь есть милый шрамик, вот тут, не только потому, что смотрелся в зеркало, сам видел и чувствовал; об этом мне говорили и другие, хотя и очень тактично.

В общем, думаю, в том году все начали понимать, что я несчастный маленький солдатик, даже я сам. Поговорив и посовещавшись, мы решили, что, возможно, для меня было бы лучше, если бы я отложил поступление в Университет Браун на Род-Айленде, куда уже был готов отправляться, и вместо того поучился бы еще годик по поствыпускной программе в очень хорошей и престижной и дорогой подготовительной школе под названием Академия Филипса в Экзетере, удобно расположенной прямо в моем родном городе. Так я и сделал. И по всем признакам это было очень успешное время, не считая того, что я был еще на Земле, а на Земле мне становилось все нехорошей, хотя лицо и пошло на поправку и я более-менее перестал видеть галлюцинацию кровавой раны, не считая коротких мигов, когда замечал зеркала краем глаза и все такое.

Но да, в целом тогда мне становилось все хуже, хотя я очень неплохо справлялся в новой школе с поствыпускной программой, и все говорили: «Ничего себе, ты же очень хороший студент, тебе надо немедленно поступать, почему медлишь?» Но мне тогда было довольно ясно, что в университет мне нельзя , но ответить людям из Экзетера, почему, я не мог, потому что это не было связано с решением уравнений по химии или анализом стихотворений Китса по английскому. Им только оставалось смириться, что я несчастный маленький солдатик. Я сейчас правда не горю желанием во всех жутких подробностях описать все те миленькие неврозы, что более-менее в это время начали возникать у меня в мозгах, словно морщинистые серые нарывы, но кое-что скажу. Во-первых, меня часто рвало, постоянно правда тошнило, особенно когда я просыпался по утрам. Но вообще это могло включиться в любой момент, стоило только подумать. Если я себя нормально чувствовал, я вдруг думал: «Эй, а меня совсем не тошнит, надо же». И оно тут же включалось, как будто между мозгом и горячим и слабым желудком с кишками был большой белый пластиковый выключатель, и меня вдруг тошнило в тарелку на ужине, или на парту в школе, или на сиденье машины, или в кровати, или где бы то ни было. Остальным это казалось правда очень абсурдно, а мне было очень неудобно, что поймет любой, кого хоть раз правда тошнило. Продолжалось это довольно долго, и я сильно похудел, что плохо, ведь я изначально был не очень крепкий. Еще я прошел множество медицинских тестов желудка, включая вкуснейшие напитки из бария и подвешивание вверх ногами для рентгена, и тому подобное, и однажды мне даже делали спинномозговую пункцию, и было больно, как никогда в жизни, ни за что больше не соглашусь на спинномозговую пункцию.