Андрей Агафонов - Сны курильщика

— Господа, здесь играют краплеными картами! Мне подсовывают чужую задушевность, которой я вовсе не просил!

Да–да, подсовывают задушевность, или комплимент, или честные глаза — а взамен–то просят от тебя конкретных денег, времени, вещей, поступков…

А, бесполезные возгласы. И тон дурной — нынче моднее иметь друзей (во всех смыслах), чем не иметь их вовсе. Так что я прошу не воспринимать все сказанное выше очень уж всерьез — это не про вас, друзья мои, это совсем–совсем про других людей, вы их не знаете, они не нашего круга…

Один из них вчера до двух часов ночи рассказывал мне, попивая пиво, с каким количеством женщин переспал за последний месяц. Ему хорошо, он — безработный…

«Друзья — воры времени», как хорошо сказал один нехороший ирландец.

И они всегда возвращаются на место преступления.

Но почему бы их не посадить за решетку…

Уже на рассвете он выследил последнего таракана и раздавил его монаршей пятой. Из дырок душа лился остывший кофе. Наволочка, набитая свитерами, скорчилась под мокрым шаром королевской головы. И наступило утро.

Королева звенела ложечкой о края стакана в купе скорого поезда, навсегда уходящего на запад. Чай в стакане багрово улыбался.

Принцесса сидела на чистеньком желтом унитазе в тесном туалете своей комнаты–квартиры, уронив похмельную голову на колени. Спутанные темно–русые волосы висели перед глазами.

Принц подивился прохладе и запер цветочный киоск, который охранял по ночам.

Будущий босс свинтил пробку с потной бутылки «Обуховской» и приложился, левой рукой гладя себя по голому волосатому животу.

Все обрастали деталями, входили во множества, совершали взаимно согласованные действия. А безработный король спал на скомканных свитерах.

Будучи изгнан и заточен в своем изгнании, по ночам он сочинял театральные монологи, долженствующие подчеркнуть его значительность и, так сказать, непреходящесть. Дело в том, что с малых лет он понял одну простую вещь: быть королем — вот единственное поприще, достойное человека в этой жизни. Если ты не король — ты вообще никто. Но если ты король — это заметно сразу. По твоим рубашкам, по твоим милашкам… По твоим повадкам и неполадкам. И уж никакого значения не имеет, кто ты официально, в миру — официант или, например, бродяга.

— Так и вижу какого–нибудь придурка–психотерапэвта, — злобно говорил он этой ночью потолку своей спальни, — какого–нибудь хмуро–серьезного или, один черт, цинично–веселого социолога–затейника, качающего головой: «Шизофрения, как и было обещано…» Милок, а кто ты такой, чтобы судить обо мне со своей лекарственной колокольни? Что ты ЗНАЕШЬ, чего ты ДОБИЛСЯ? Чего добиваешься сейчас? Что ты любишь, а к чему просто привык? Что ты ненавидишь, а чего просто боишься? Расскажи мне о себе, и мы поспорим, кто из нас более нормален — я, воображающий себя королем, или ты, тянущий до старости ебливым ухоженным клерком. Я и в подлой жизни высокомерен и неприятен, как любой король, и нет человека или Бога, на которого я бы смотрел снизу вверх; ты и в самых буйных фантазиях своих утеплен женщинами и друзьями, а поверху для верности обит суконной традицией: потому что без этого ты зябнешь, без этого ты — слякоть…

Его собственное настоящее было, конечно, согрето — отсутствием чужого льда. Уже нечего разбивать между собой и другими людьми, уже все разбито…

Что же, есть повод пить коктейли со льдом.

Принц, принцесса и будущий босс встретились на условленном крылечке, пообедали вместе и договорились его доконать.

Принцесса позвонила и сказала, что больше звонить не будет. Еще — что у нее жутко болит голова и что она сожалеет о случившемся.

Принц погромыхал в железную дверь и сунул открывшему в нос флакон покупного одеколона. Цветы же только показал, достав букет из–за спины, и тут же, выйдя на улицу, растоптал тяжелыми лесными башмаками. На асфальте остались цветные пятна.

Будущий босс прислал деловую документацию и в сопроводительной записке сухо уведомил, что с сегодняшнего числа король принят на службу в качестве шута.

Король побрился и погладил единственную в своем гардеробе цветную рубашку…

Ничего не получается. Выдумать можно что угодно, и вариативность делает выдумку бессмысленной. Принцессу можно утопить в унитазе, а принца сделать будущим боссом — толку–то что? Реально же НИЧЕГО не происходит, все только тянется, рвется и путается. То, у чего можно вычленить начало, середину и конец — неинтересно, потому что незначительно. По–настоящему значительны ПЕРЕМЕНЫ, происходящие с людьми и в отношениях между людьми, но как их передать? Просто зафиксировать разницу множества показателей? Это похоже на построение параболы, отдает алгеброй, мелом скрипит на зубах…

А между тем перемены действительно есть, и перемены убийственные, обескураживающие, уничтожающие. Особенно если учесть, что во всем уже написанном не содержится ни грамма выдумки.

Скорый поезд, в котором на запад ехала королева, упал с моста в реку. Река багрово улыбнулась.

И время потекло вспять.

Попадешь на жернова железной мельницы, измелют твою душу в муку неведомого сорта. Корми потом убогеньких облатками да таблетками: «Это плоть моя…»

Плоть от плоти, кровь от крови — врозь, и началось: Адам любил Лилит, но она рожала ему демонов; Адам любил Еву, но она ела его яблоки. Не везло мужику с бабами. Зато детки пошли — хоть куда; младшенького Авелем звали…

Его, наверное, дразнили: «Авель–щавель». Кто дразнил? Ну, местные мальчишки, шпана. Демоны Лилит. Косоглазенькие, лопоухенькие, шепелявенькие…

Человеческая история — история высокомерия и предательства. Адам и Лилит; Каин и Авель; Юдифь и Олоферн; Давид и фараон; Иуда и Христос. Вернее, так: Иуда, Христос и Пилат. Некто третий, который «ни при чем» и «по ту сторону». Сегодня Пилат сказал бы Христу: «Это твои проблемы». Или: «Это не моя головная боль».

Долгое время такой подход казался мне единственно верным. Зачем подавать милостыню занюханным мальчишкам? Пусть озлобятся, вернее выживут — ведь мир зол.

И невдомек, что они уже — озлобились. Иди–ка сам попроси…

Но зачем — сострадание? Деревья не соболезнуют пенькам, здоровые крысы рвут больных на паштет и холодец. «Девятка» влетела передним колесом в открытый люк на перекрестке, водитель «Москвича» цепляет к бамперу трос и ухмыляется: «Лобовое полетело…» Это — мелочи; когда в центре города расстреляли инкассаторов, проходящие трамваи кренило в сторону огромной лаково–багровой лужи на асфальте — пассажиры прилипали к окошкам и сострадали комариным шепотом. Боль утраты: «Наливай еще по одному, ведь он не вышел, он совсем ушел…» Боль заливается водочкой, сверху посыпается свежепорубленным лучком, и — эх! отлегло, кажись… Однажды я был на похоронах приятеля: на обратном пути в автобусе травили анекдоты и обсуждали, какая будет кутья. Больше на похороны не хожу. А на свадьбы не зовут. Да ведь и свадеб уже не играют…