Илья Утехин - Место действия. Публичность и ритуал в пространстве постсоветского города

Культуры различаются тем, насколько естественным в них считается заговорить с незнакомым человеком в публичном пространстве. Такое общение может быть сколь угодно благожелательным, но остается тем не менее анонимным. Это черта современного публичного пространства: соблюдая приличия, им могут пользоваться «все», то есть представители разных социальных (этнических, сословных, религиозных) групп. Здесь они встречаются и анонимно взаимодействуют, иногда ни слова не говоря друг другу, а просто находясь в одном месте. Такая общедоступность и «демократичность» пространства обеспечивает пестроту толпы пользователей, только в большом городе достижимый градус разнообразия. Этому многообразию способствует и обилие общедоступных мест и заведений – от кафе и парков до музеев, галерей, театров и магазинов. Заметим, что это исторически и культурно конкретная характеристика: публичное пространство такого рода – предназначенное для зрелищ, увеселения и коммерции, где архитектура выступает как декорация, а витрины – как рамки зрелища, и где пользователи выходят на людей посмотреть и себя показать, – появляется менее двух веков назад. Возможностям пространства способствует и искусственное освещение (начиная с ХХ века – электрический свет): оно не только позволяет эффективнее следить за порядком, но и продлевает время, которое человек может провести на улице и в магазинах (McQuire 2008). Электрический свет, как указывает Маршалл Маклюэн, и сам выступает как медиум по отношению ко всему, что происходит в пространстве благодаря освещению.

Хотя мы и называем эти места общественными, публичное и приватное в них не разделены – в том смысле, что и на площади друзья, стоя в кругу, образуют своим разговором и расположением вполне приватную пространственную конфигурацию. Оказавшись в публичном месте, люди зачастую «разбивают лагерь», присаживаются, чтобы заняться своим делом на этой временно оккупированной территории. Разложив свои вещи и тем самым маркировав это временное «свое», они не ожидают чужих за своим столиком, отодвигаются от соседа по скамейке, а прежде чем «приземлиться», спрашивают уже сидящего рядом, не возражает ли он.

Уже сидящему, в свою очередь, придется в этом случае вынырнуть из своей приватности: возможно, он сидит в наушниках, подключенных к смартфону, или чем-то занят со своим планшетником. Физически он находится в общественном месте, но физическое пространство пребывает вне фокуса его деятельности и внимания – благодаря техническим устройствам он замкнут в своем «коконе». Отчасти юзабилити и, соответственно, привлекательность неспецифических публичных мест определяется именно тем, насколько они удобны для лагерей и коконов, то есть повседневного и деритуализованного поведения (см. об использовании мобильных технологий в публичных местах: Ito, Okabe, Anderson 2009; термины «кокон» и «лагерь» предложены в этой же работе).

Постсоветскую трансформацию публичных пространств наглядно демонстрируют не только Марсово поле, но и Дворцовая площадь. В советское время она была местным, питерским эквивалентом столичной Красной площади: здесь ставились трибуны, мимо которых проходили праздничные парады и демонстрации, здесь к праздничным датам размещались щиты монументальной пропаганды, закрывавшие собой целые фасады. Здесь на трибунах в кульминационный момент возникал сакральный центр праздничной вселенной – ведь сюда, к портретам самых главных вождей, переносились на время из своей обычной обители в «штабе Революции» в Смольном вожди местные. И здесь проходящие мимо трибун люди запросто осознавали себя как «мы», ощущали свою причастность к великому государству, а грандиозный масштаб имперской архитектуры способствовал этому как нельзя лучше. Мы не всегда это осознаем, но большие открытые пространства в центре города или даже просто прямые и широкие улицы с выровненными по одной линии зданиями, в принципе, отсылают к централизованной власти: кто иначе мог бы проложить эти проспекты и бульвары через путаницу улиц и строений, которые возникли некогда сами собой? Можно и не разглядеть в этом архитектурном зрелище властного устремления организовывать и контролировать верноподданнические толпы, но масштаб генплана в любом случае подавляет индивида. На центральной площади Пхеньяна небольшим винтиком машины государства выглядит и проходящий маршем духовой оркестр из тысячи человек.

В июне 1978 года в «Ленинградской правде» появилась короткая заметка о совершенно небывалом событии: 4 июля в рамках съемок советско-британского фильма на Дворцовой площади якобы состоится концерт, в котором примут участие Карлос Сантана, Пол Маккартни и Алла Пугачева. Никаких других анонсов, афиш или продажи билетов не было – впрочем, как и извещения о том, что съемки фильма отменены. Но в указанный день на площади собрались люди: в свете вечернего солнца 4 июля 1978 года обычно пустую Дворцовую и Александровский сад оккупировали сотни людей. В конце концов милиция рассеяла их при помощи поливальных машин. (Вся эта история похожа на красивый миф, однако имела место в действительности: в 2006 году появился документальный фильм Ники Стрижак «Запрещенный концерт. Немузыкальная история», создатели которого отыскали восьмимиллиметровую любительскую кинопленку, позволяющую оценить масштаб произошедшего.)

Небывалость несостоявшегося концерта состоит прежде всего в предполагавшемся месте его проведения. В конце концов, примерно в эти же годы на гастролях в СССР побывал, например, Элтон Джон – почему бы и Сантане не приехать. Но Дворцовая площадь уже много лет как была отдана только парадам и демонстрациям, а в обычные дни там стояли туристические автобусы; никаких концертов, как и прочих развлекательных мероприятий, там быть не могло. Спонтанная демонстрация собравшихся на площади молодых людей, которым было известно имя «Сантана», не входила в планы властей, потому что никакой спонтанности в демонстрациях в советские времена не предполагалось.

Спонтанность массового однонаправленного движения или стояния по улице, нарушающая повседневную регулярность пользования местом, таит в себе опасность для порядка, почти что вызов власти: вроде бы ничего запрещенного не происходит, но создается неопределенность. Даже число участников чего бы то ни было спонтанного было предметом цензуры: фотографы вспоминают, что снимки массовых действий с точки выше третьего этажа в советские времена следовало согласовывать с цензором, потому что фотография – документ, который может свидетельствовать о количестве собравшихся. А эти данные могут быть кем-то использованы; ср. сегодняшние расходящиеся оценки числа участников оппозиционных акций властями и оппозицией.

Читать дальше