Никита Елисеев - Против правил (сборник)

Белые повязки повязывали немцы, когда в город вступали войска союзников. Всё. Это – знак поражения, капитуляции. Елена Ржевская в своей книге «Берлин, май 45-го» пишет о том, как это жутко, когда целая страна повязывает белую повязку. Собственно, о том и снимает фильм Ханеке. О будущем поражении. Не военном – метафизическом. Не о поражении в войне с русскими, американцами, англичанами, но о поражении перед злом. История, рассказанная в фильме, проста, как и его кадры. Очевидна. Мораль вычитывается, словно в басне.

Свирепое прусское воспитание, страх наказания за малейшую провинность делает из человека – зверя. Пастор, воспитывающий своих детей в страхе божьем, воспитывает их в готовности к дьявольщине. Попросту говоря, в восточно-прусской деревне среди подростков образуется секта. Их запугали, задергали, передрессировали. У них слегка поехали мозги. Если они и так преступники, осужденные на вечные муки за опоздание к обеду, то почему бы не выпороть сына помещика, или не выколоть глаза сыну служанки доктора, или не поджечь господскую ригу? Если они и без того грешники, то почему бы не быть грешниками по полной программе?

Воспитательская жестокость порождает ответную жестокость. Ребята готовы к тому, чтобы повязать белую повязку поражения, но не потому, что опоздали к обеду, и не потому, что проиграли в двух войнах и потеряли вот эту тщательно ухоженную землю, а потому, что почувствовали сладость зла, сладость доставления слабейшему боли. Фильм – черно-белый. Подчеркнуто черно-белый. Во-первых, чтобы подчеркнуть его старомодность. Мол, можете считать, что я рассказываю страшную сказку, которыми так богата Восточная Европа. Во-вторых, чтобы подчеркнуть его притчевость, почти басенность.

«Белая лента» – кинематографический эквивалент четырех строчек из «1 сентября 1939 года» Уистена Одена:

Будни филиппинской полиции.На самом деле, это еще вопрос: строгое воспитание губит или не строгое. Покуда я был в Мюнхене, у станции метро «Зедлингер Тор» трое старшеклассников из Швейцарии, приехавших в Мюнхен отдохнуть и поразвлечься, перебрав пивка, до полусмерти измордовали пятидесятилетнего мужика. Я не думаю, что в их учебном заведении их жучили так же, как жучил своих отпрысков пастор в восточнопрусской деревне. А вот поди ж ты, ни с того ни с сего нанесли тяжкие телесные повреждения совершенно постороннему человеку. Так что неисповедимы дороги зла.

Однако вернемся к фильмам. Филиппинец Мендоза снял полную противоположность «Белой ленте». Насколько фильм Ханеке красив, напряжен, статуарен, настолько «Кинатай» – отвратителен, разболтан, раздерган. Оттуда ни одного кадра не вычленишь. Это не картинка к картинке, а жутковатый, подслеповатый какой-то поток, нервный, стиснутый, потный. День и ночь. Утром курсант полицейской школы женится. Днем идет на занятия в школу. Вечером и ночью едет на первое дежурство. На практику.

Женятся на Филиппинах тогда, когда дети появляются. Так что курсант – молодой отец. Отделение, к которому его прикрепляют на практику, элитное. Им позволено ходить без формы. Так что отличить полицейского от бандита нет никакой возможности. На этом сыграл когда-то Люк Бессон в «Леоне-киллере». Но у Бессона именно что театр, игра, а у Кинтаны – такой гран-гиньоль: «Груз 200» кланялся. За время ночной службы молодой курсант стал свидетелем того, как старшие опытные товарищи наказали провинившуюся торговку наркотиками. Избили, изнасиловали, затем расчленили тело и разбросали куски по дороге.

Усталый и измотанный будущий филиппинский полицейский после ночной смены возвращается домой, где его женушка с дитем на руках готовит ему завтрак. Реакция одного немецкого зрителя показалась мне любопытной. В самый жуткий момент, когда у полицейского, расчленяющего тело торговки наркотиками, сломалось мачете и рассерженный работник службы дня и ночи крикнул молодому, начинающему: «Да принеси ты мне нож нормальный, острый, он на кухне в столе…» – да, в этот самый момент немецкий зритель вздохнул и стал выбираться к выходу.

Он вернулся минут через пять с двумя бутылками пива. Так что следующий диалог он наблюдал уже под пиво: «Да… Совсем девчонка была. У меня дочка ее возраста». Жуть фильма Мендозы – в абсолютной будничности зла, в обыденности жестокости. Покуда один полицейский лупцует в подвале торговку наркотиками, другой задумчиво говорит молодому практиканту: «Жрать хочется. Сходи, купи гусиные яйца и пивка. Тут недалеко. На вокзале». Если в пересказе фильма появилась нотка ерничества, то это от невозможности передать жуткое, ошарашивающее впечатление. Некоторые вещи иначе как с дурацкой ухмылкой не перескажешь. Защитная реакция, что тут скажешь…

(Квентин Тарантино. «Джанго освобожденный)

Ему упорно не дают главного «Оскара». Обходят по кривой. Он может получить «Оскара» за лучший сценарий, его артисты могут получить «Оскара», но весь его фильм никогда не будет отмечен главной наградой. Это напоминает ситуацию с великим драматургом древних Афин Еврипидом. Тот тоже никогда не выигрывал приз на Дионисиях. Первый приз получила только последняя его трагедия «Вакханки».

Негр на лошади.В сопоставлении Еврипида и Квентино Тарантино нет ничего незаконного. Древнегреческие трагедии были таким же массовым жанром, как и современный кинематограф. Во всяком случае, тот кинематограф, в котором работает Тарантино. Они были рассчитаны на любого зрителя, на искушенного и неискушенного. Они были рассчитаны на зрительский успех. Без зрительского успеха они и существовать бы не могли.

Ненаграждение призом, однако, некий важный знак. Чего-то болезненного, мучительного для древних афинян касался Еврипид, за что награждать не хочется. Точно так же и Тарантино касается чего-то очень болезненного. За такие прикосновения не награждают. Причем поскольку Тарантино очень умен, то прикосновения эти чувствуют профессиональные люди. Неискушенный зритель видит стрелялку, вестерн, боевик, правда, немного странный боевик. Эта странность только привлекает внимание зрительской массы.

Яркий тому пример: въезд негра Джанго и его белого друга в техасский городок. Техасский городок 1858 года замирает – негр в ковбойской шляпе въезжает в город. Он сидит, как влитой, в седле. Он едет, спокойный и невозмутимый, как герои Клинта Иствуда, Франко Неро, Юла Бриннера. Едет, как имеющий право. Так ведь это же он не в техасский городок 1858 года въезжает. Он въезжает в американский, а равно и мировой кинематограф. До сей поры в кино не было такого героя, какого сыграл Джеймс Фокс в фильме Квентино Тарантино.