Никита Елисеев - Против правил (сборник)

Не всегда, не всегда… Порой смех застревает в горле, как в «Записках сумасшедшего» в самом лучшем финале русской прозы за два столетия. «Боже, что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? Чего хотят они от меня бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится передо мною. Спасите меня, возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой – Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!..» Опять и снова: до такого мог додуматься только Гоголь. Несчастный Поприщин правильно понимал свое величие. Неправильно только обозначил сферу его приложения. Он вообразил себя испанским королем, а был великим поэтом.

Композиция «Миргорода» – симметрична, зеркальна. Безгеройным «Старосветским помещикам» соответствует безгеройная же «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Героическому и романтическому «Тарасу Бульбе» – героический и романтический «Вий».

Или – коли вы не согласны на героику и романтику в «Вии» – сформулируем по-иному: бытовым, нестрашным, лишенным какого бы то ни было эротического элемента – бытовые, нестрашные, опять-таки безо всякого даже намека на эротику «Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу». Страшному «Тарасу Бульбе» с сильным эротическим элементом – страшный же «Вий», буквально пронизанный эротикой.

Впрочем, есть куда более существенная «симметрическая» черта.

«Тарас Бульба» и «Вий» – украинские, малороссийские повести.

«Старосветские помещики» и «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – повести из жизни российской южной провинции.

В городок, где вечно ссорятся и мирятся Иван Иваныч – Иван Никифорыч, в именьице, где Пульхерия Ивановна ублажает и потчует Афанасия Ивановича, вполне мог заглянуть, заехать Пал Иваныч Чичиков – его мир, его проблемы.

Зато в яростном и страшном козацко-бурсацком мире «Тараса Бульбы» и «Вия» Пал Иваныч нелеп, невозможен.

Иной, совсем иной мир – утонувшая Атлантида…

Тараса Бульбу» мы «проходили» в школе. Я помню, как мама меня спросила: «Ну, кто тебе больше всех нравится в этой книжке?»

Я промямлил что-то про Остапа.

– Да? – удивилась мама. – А мне больше всех нравится Андрий. Он хоть к женщине по-человечески относился…

Я было хотел сказать что-то про предательство родины, но поостерегся, поскольку был долдоном во всех отношениях и знал, что взрослым перечить нельзя…

Зато в первый раз я задумался над несовпадением заданной авторской позиции и читательского восприятия.

То, что для Гоголя Андрий – отрицательный, а Остап – положительный, это для меня ни тогда, ни теперь сомнений не вызывало, но то, что для читателя сие далеко не так и не всегда так, – тоже факт, не требующий особых доказательств.

Между прочим, здесь исток симптоматической ошибки В. Солоухина, посчитавшего, что в «Тарасе Бульбе» у Гоголя прорвались тайные, тщательно скрываемые польские католические симпатии.

Вряд ли… Просто для современного читателя, не зашоренного, не отуманенного «должным» и «не должным», естественно сочувствовать Андрию, ушедшему в осажденный, голодающий город к любимой женщине от осаждающих город пьяных, сытых и жестоких запорожцев.

Сие было вовсе не естественно для Гоголя.

Симметрия, взаимоотражение продолжаются и в самих произведениях, будто специально поставленных друг против друга.

«Возвращение киевских бурсаков в родные гнезда» и в «Тарасе Бульбе», и в «Вии» служит истоком, началом сюжетного движения.

Правда, в «Вии» бурсаки, трижды помянувши черта, оказываются на ведьмином, а не на родительском хуторе.

Однако и здесь симметрия продолжается. Ворчливой бранью встречает бурсаков хозяйка хутора в «Вии».

Бранью и дракой встречает бурсаков хозяин хутора в «Тарасе Бульбе».

Пир в «Тарасе Бульбе» по случаю прибытия панычей: «Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние да горелки побольше, не с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная» – симметричен «пиру» Хомы Брута в овечьем хлеву: «…философу отвела тоже пустой овечий хлев. Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на правый бок…»

Такого рода симметрию, кажется, называют «пародией», и я, пожалуй, тоже буду пользоваться этим термином.

Ибо – в самом деле! – ночное любование «бедной матерью», «худощавой бледной старухой» своими сыновьями: «Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих… Она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклокоченные кудри и смачивала их слезами. Она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться… Вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно материнское чувство…» – пародируется ночным посещением старухи, пришедшей к Хоме Бруту за самой что ни на есть любовью – без всякой, понимаете ли, сублимации: «Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.

– А что, бабуся, чего тебе нужно? – сказал философ. Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.

“Эге-ге, – подумал философ, – только нет, голубушка, устарела”. Он отодвинулся немного подальше, но старуха без церемоний опять подошла к нему… Старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова…»