Александр Секацкий - Размышления

Тем самым производство эпифеноменов попадает в тот же ряд, где находятся деконструкция, неотения, удержание Aufheben и собственно негация (работа негативности). Впрочем, само по себе это зачисление еще мало что значит, требуются кропотливые исследования темпорального механизма и темпоральной подкладки, самой субвенции происходящего. Если неотения предстает как обрезание ветвей, пресечение предсказуемых, а потому малоинтересных объективаций, то «эпифеноменальная мутация» напоминает внезапную смену фигуры и фона, то есть некое трансцендентное вмешательство в собственную событийность данного времени, времени этого феномена.

Не только проза объясняется иноязычием, невозможностью точно перевести на другой язык оригинальную рифмовку и ритмику. Похоже, что в этих же обстоятельствах кроются и истоки письменности вообще, то есть письма, которое было записано с голоса, а не просто путем автономного самодостаточного графизма по выражению Делеза и Гваттари – то есть системой параллельных акустических знаков. Вот что они пишут в «Анти-Эдипе», цитируя Жана Нугэроля:

«Ведь если язык сам по себе и не предполагает завоевания, то операции наложения, которые создают письменный язык, в действительности предполагают две записи, которые не говорят на одном и том же языке. Для шумеров такой знак это вода, шумеры читают его как «а», что как раз и означает воду по шумерски. Приходит аккадец и спрашивает своего шумерского господина: что это такое, этот знак? Шумерец ему отвечает: это «а» – но уже без всякого отношения между этим знаком и водой, которая на аккадском языке звучит как «ти»… Я считаю, что присутствие аккадцев определило фонетизацию письма, что контакт двух народов практически необходим, чтобы была высечена искра нового письма [102].

Завоевание завоеванием, оно здесь как раз факультативно. Но вот что действительно важно, так это исходное непонимание, некая нелепость, лежащая в основе радикальной и даже революционной инновации. Мы уже видели, как результатом такой нелепости, некоторого невежества стала когда-то проза, во всяком случае, в византийском и русском каноне. Авторы «Анти-Эдипа» достаточно остро формулируют суть проблемы: «Алфавитное письмо – не для неграмотных, оно сделано неграмотными. Оно проходит через неграмотных, этих бессознательных работников. Означающее предполагает язык, который перекодирует другой язык, тогда как тот другой язык весь закодирован фонетическими элементами» [103]. Быть может, уместно будет сказать, что изначальное фонетическое письмо всегда заимствовано – мало того, оно неверно, бестолково заимствовано и лишь потому оказывается фонетическим.

Вряд ли это применимо к таким поздним случаям, как заимствование греками финикийского буквенного письма, но похоже, что и там некая бестолковость имела место.

Возникает искушение сделать более широкий вывод о роли неправильной догадки. Вновь обратимся к воссозданному гипотетическому диалогу.

– Что это? – спрашивает аккадец.

– Это «а», – отвечает шумер.

Вот оно что, думает аккадец, этот значок есть определенный звук голоса. Значит, сочетания звуков могут обозначаться значками. Значит, за «графизмами» скрывается нечто исходно звучащее, как за этим «звучащим» мы всегда усматриваем вещь и вообще нечто осмысленное. Соответственно в «графизме» записано нечто бессмысленное (звук или сочетание звуков), которое потом благодаря озвучиванию начинает значить.

Это и есть открытие: ведь именно нечто бессмысленное наилучшим образом пригодно для выражения смысла – произвольного, любого смысла. Исходная глупость аккадца предоставила прекрасный шанс его сообразительным последователям. Ведь даже остаточная осмысленность связывала бы возможности новых смысловых построений, то есть решительно препятствовала бы революции семиозиса.

Рассматривая историю науки как историю неправильных догадок, вообще ничего не пришлось бы переписывать; флогистон и эфир были, безусловно, научными понятиями, хотя и ошибочными, кроме того, нельзя исключать, что в ряде случаев ошибалась и сама природа. Что же касается гуманитарных дисциплин, то тут неверные догадки частенько становились уделом гениев и постепенно составили львиную долю совокупного архива, культурной памяти человечества. Многие из них суть прекрасные тренажеры разума – ведь ясно, что ошибка ошибке рознь, иные ошибки свидетельствуют о большей изощренности ума, чем сама найденная истина. Сказать, что они поучительны – ничего не сказать, такие ошибки суть сама поучительность.

Остановимся еще на происхождении современной музыки и приведем проницательное наблюдение писателя Сергея Самсонова, вложенное им в уста одного из персонажей романа:

«– Да знаешь ли ты, дурачок, что и твоя линейная нотация, и прочее возникли по какой-то мелкой, ничтожной, унизительной случайности? Ты полагаешь, что каждое новое открытие возникает из корня открытий предшествующих, в то время как все развитие музыки, ее прогресс – всего лишь результат перманентного прививания к классической столичной розе провинциального дичка. Так, линейки нотного стана были введены для обучения неподготовленных певчих, а вовсе не для того, чтобы новоявленный автор мог записывать музыку. А что такое твоя строгая полифония, как не очередное опрощение витиеватости Ars Nova? Как не заимствование провинциального, островного фобурдона с перенесением его на континент? Само открытие громкостной динамики в первой половине восемнадцатого века было всего лишь случайностью, ошибкой на репетиции мангеймской капеллы из-за нечеткого удержания динамического нюанса. Так что и сама симфония, которую мы считаем классической формой существования музыки, – всего лишь очередной пасынок пасынка, ублюдок ублюдка» [104].

Обратимся теперь к еще более широкому контексту маргинальности, сохраняя пунктирность изложения и не претендуя пока на сведение концов с концами. Тем не менее мы, пожалуй, можем отметить, что представления средневековых физиологов о спонтанном зарождении жизни в ворохе гниющего тряпья вступают в полосу Ренессанса. Вот навскидку несколько сопоставлений.

1. Современная урбанистическая помойка, являющая важнейшим элементом функционирования постиндустриального общества. Она, во-первых, обеспечивает регулярную вытяжку, выброс избыточных элементов, что в свою очередь обеспечивает необходимую скорость обменов, препятствуя образованию опасных тромбов; ведь стоит какому-нибудь поколению вещей застрять в употреблении, и метаболизм цивилизации будет заблокирован, получится грандиозный запор. А во-вторых, именно здесь, на помойке, благодаря многослойному сбросу обломков рациональности и возникают очаги антропогенеза – новые нестяжательские племена, киберпанки – как бы будущие млекопитающие , при случае готовые унаследовать царство вымирающих динозавров.