Андрей Лукин - Мы в город Изумрудный... [СИ]

— А чёй-то мы всухомятку сидим? — сама у себя спросила Евгения и сама же себе приказала. — Наливай по третьей, — и сама же всем налила.

— За что пить будем? — вздохнула Степанида.

— За родину давайте выпьем, — предложила Валентина. — За землю отчую. Принесла же нас всех нелёгкая в энту распроклятую Америку. И чего дома не сиделось, дурищам!

— Ну, заладила. Как лишку выпьет, так сразу про Рязань свою вспоминает. Кто тебя оттудова гнал?

— Правильно она говорит. За родину грех не выпить, — поддержала Степанида. — Может, и мы когда вернёмся.

— Кому мы там нынче нужны!

Бабки пригорюнились. Хозяйка, окинув взглядом стол, метнулась на кухню, приволокла чугунок с голубцами:

— А вот и горяченькое подоспело! Угощайтесь, не стесняйтесь, по Арахниному рецепту сготовлено.

— То-то они у тебя такие агромадные. Один съешь — всю неделю сыт будешь.

Тем временем свечерело. Утомившийся от гомона и смеха филин неслышно улетел в лес на охоту. В камине уютно потрескивали дрова.

— Тебе, Васька, хорошо. — сказала хозяйка, подперев щёку рукой. — Ты у нас самая хитрая. Вышла на пенсию заслуженную посредством утонутия, и забот не знаешь. Прыгашь по жизни ровно стрекоза, ни тебе туристов, ни экскурсий, ни отчётов, ни комиссий. Не жизнь, а сказка.

— А тебя кто заставлял оживать? — отвлеклась от холодца Василиска. — Шмякнуло тебя по башке фургончиком — вот и радовалась бы жизни. Так нет же — в экскурсоводы её понесло. Про свою героическую гибель правильными словами кажный день кому ни попадя рассказывает. Да так, что у самой чуть слёзы из глаз не брыжжут. Мазохистка ты, Женечка, вот что я тебе скажу.

— Так скушно прибитой всю жизнь притворяться. Не привыкшая я без дела сидеть.

— Ну, тогда и неча тебе жалиться.

— Эх, девки, хорошо-то как! — поднялась из-за стола Валентина. — Надоело сиднем сидеть. Сейчас плясать буду!

— Глянь, Стеша, глянь! Кочергу-то нашу опять на пляски потянуло. Больше ей не наливайте, она мне опять всю пещеру перевернёт… Ты с кем плясать-то надумала, старая? Нету нынче здеся мужиков, нету!

— Есть! — заявила Валентина, уперев руки в боки и постукивая каблучками по полу. — Есть один!

— Да где же он? Да кто ж это таковский?

— Крокодилус твой сушёный, — Валентина подхватила чучело крокодила и закружилась с ним по пещере. — Ну чем не мужик!

Василиса лихо опрокинула рюмку и тоже подхватилась из-за стола:

— Моя очередь следущая с крокодилусом плясать!

— Стеша, ты что загрустила?

— Да так, Женечка, в сердце что-то кольнуло, не обращай внимания, сейчас отпустит.

Устин Жуков выпряг коня, закрыл ворота, потом присел на лавочку. В пещере дым стоял коромыслом. Разошедшиеся бабоньки, наплясавшись, взялись петь:

Устин вздохнул всей грудью тёплый вечерний воздух, посмотрел на темнеющее небо. Месяц серебрится, звёздочки ясные перемигиваются, берёзки вон в роще белеют… А всё одно — не лежит душа. «Так похоже на Россию, только всё же не Россия». Сколько лет в этих краях прожито, а на родину с прежней силой тянет. Охо-хо!

Из тёмноты пещеры на всю Волшебную страну звонко разносилось задушевное:

В Изумрудный дворец пришла беда. Пришла внезапно и нежданно, как всякая беда. Ещё вчера всё было прекрасно и хорошо. Ничто, как говориться, не предвещало… Даже и помыслить никто не мог. К вечеру, правда, уже появилась некая напряжённость, лёгкие, почти незаметные тучки на ясном небосклоне. Первой на это обратила внимание Кагги-Карр, что не удивительно, поскольку именно она почти всё свободное время проводила с правителем.

Когда солнце уже почти скрылось за далёкой грядой Кругосветных гор, ворона обнаружила, что Страшила задумчиво стоит у распахнутого окна и разглядывает крыши домов с неким как бы даже и недовольством. С какой-то даже удивительной для него суровостью, если не сказать злостью.

Объяснять причины своего дурного настроения Страшила не пожелал. Он передёрнул мягкими плечами, буркнул что-то невнятное и отошёл от окна. Ну что ж, от приступов чёрной меланхолии никто не застрахован. Кагги-Карр была мудрая ворона, она благоразумно сделала вид, что всё в порядке, и оставила правителя одного. К утру дурное настроение непременно развеется, решила она.

И ошиблась. Утром все стало намного хуже. Меланхолия сменилась откровенной злобой. Первым делом Страшила ни с того ни с сего накричал на смотрителя дворцовой умывальни, когда тот традиционно предложил правителю ополоснуть лицо после сна.

— Какого сна?! — сердито вскричал Страшила. — Вы же знаете, что я никогда не сплю, Гингемовым котлом вам по голове! За столько лет можно было и запомнить! Я же не Гудвин! Мне сон не нужен! И что, Урфин вас побери, вы мне предлагаете ополоснуть? Вот это? — он ткнул пальцем себе в холщовый лоб. — Вы, верно, хотите, чтобы я размазал себе глаза, нос и рот? Или желаете, чтобы у меня все булавки в голове заржавели? Что это, как не заговор? Что это, как не покушение на царственную особу? Руфа Билана вспомнили?!!

Смотритель в ужасе попятился:

— Нет, нет, Ваша Мудрость, я и не думал…

— Вон!!!

Смотрителя словно ветром сдуло. Слуги и стражники притихли в недоумении. Никто никогда не слышал, чтобы Страшила повышал голос. А тут он буквально орал. Такого себе не позволял даже Гудвин Великий и Ужасный.

Срочно вызванный Фарамант поступил крайне опрометчиво. Не догадываясь об истинных масштабах несчастья, он вошёл к правителю так, как делал это практически каждый день, то есть почти как к себе домой. Обозначив лёгким движением головы почтительный поклон, он весело поздоровался… и тут же подавился словами приветствия, увидев лицо повернувшегося к нему правителя. Искажённое неподдельной злобой лицо соломенного пугала.

— Почему без доклада? — буквально прорычал Трижды Премудрый, сердито насупив нарисованные, жиденькие, надо заметить, брови. — Кто впустил? Совсем уважение потеряли? Вон!!!

Бедняга Фарамант пулей вылетел за дверь и без сил повалился на стоящее в приёмной кресло. Испуг и потрясение, испытанные им, были настолько сильны, что в его очках даже лопнули стёкла.

Следующей жертвой необъяснимого озлобления правителя стала Кагги-Карр. Она деловито влетела в распахнутое окно, раскрыла клюв для утреннего доклада… И почти тут же с обиженным карканьем вылетела в дверь, теряя перья и суматошно пытаясь удержаться в воздухе. «Он схватил меня с таким видом, словно всерьёз собирался свернуть мне шею, — рассказывала ворона, с трудом придя в себя. — Со мной не обращались так с тех пор, как я перестала летать на засеянные пшеницей поля».