Алексей Корепанов - Дочь Кощея

И не хотелось бы себя корить, но куда ж от правды скроешься? Да, сама я во всём повинна. Не нужно мне было так шибко ум-то свой показывать перед батюшкой, премудрость свою выставлять. И что уж там таить — не во благо батюшке я ею пользовалась, а всё более ради собственной утехи. Вот, мол, я какая, вот, мол, что вытворять умею. А кому же такое будет любо?

О делах своих тогдашних умолчу, но всякого дивного в достатке учинила. Батюшка, знамо, терпел-терпел, да не вытерпел — характер-то у него не то что не мёд, а и горше полынь-травы будет. И обернул меня батюшка в квакушу на трое лет. Была бы жива матушка, заступилась бы за меня, только матушки я и не памятую.

И могла ведь, могла от того места, где упала стрела Ивана, подальше упрыгать-ускакать, схорониться под кочкой, себя не казать. Мне же эта царёва затея была ведома — птицы певчие рассказали. И терпеть-то облик квакуши осталось всего несколько денёчков. Неужто не дотерпела бы? Ясное дело, дожила бы своё в болоте до срока, меня бы не убыло.

Эка тягость — квакать, мошек ловить да по кочкам скакать! Но тут у меня были свои интересы. Судите сами: вот спадут батюшкины чары, обрету я вновь истинную плоть свою девичью — и куда мне деваться? Назад, в его палаты? И сидеть там, куковать с мамками-няньками? Добры-то молодцы в батюшкины владения редко захаживают. А которые захаживали, те не устояли перед его саблей, и приняла их мать сыра земля. В мои-то лета давно пора о муже задуматься, а где ж его взять? Потому и решила сидеть возле упавшей стрелы, поджидать Ивана. Ведь не кто-нибудь — царский сын! И мне с ним выгода, и ему от меня польза: я с ним заживу среди людей, а не в пустынных батюшкиных владениях, а он, ежели что, помощь от меня получит всякую. Умений-то мне не занимать.

И не скрою, он мне сразу по сердцу пришёлся. Ну, а я ему — понятно как. Не велика радость квакушу в жёны взять. Только не ведал он, что квакушей быть мне совсем чуть-чуть осталось и обращусь я вновь Василисой. И не какой-нибудь, а Премудрой. Это ведь я не сама себя так прозвала — знакомцы батюшки моего именовать стали.

Да, умений мне не занимать, а потому с заданиями Ванюшиного отца я без особого труда справилась. Нехитрое это дело — каравай испечь да ковёр соткать. И плясать сызмальства умела — спасибо батюшкину знакомцу, одному весельчаку лесному. Что же до озера да белых лебедей из рукавов, так это уже народ потом понаизмыслил, для пущей занимательности. Хотя могла бы и лебедей, да и другой всякой-разной живности полную царскую горницу напустить.

Не сравняться мне было, конечно, с моим батюшкой в волшебстве, однако и мне немало его способностей перепало от рождения. Могла я над его чарами верх брать и свой прежний облик возвращать, только ненадолго. Ежели б знать, что Ванюша задумает кожу мою лягушечью спалить, не позволила бы ему это сделать. Но уж так получилось, тут обратного ходу не дать. Хочешь не хочешь, а пришлось возвращаться к батюшке, так уж его чародейство было устроено.

И одна надежда грела, что найдёт меня Ванюша. Он-то ко мне прикипел, я видела. Да и я к нему привыкла. Хороший он был, добродушный, нам бы жить-поживать. Среди людей, а не в батюшкиных палатах, в скукотище беспросветной. Оттого и сказала Ивану, где меня искать.

Батюшка меня за то, что я прежде срока с обликом квакуши распрощалась, наказывать не стал. Видела я, что рад он моему возвращению. Может, и раньше вернул бы, да не в силах собственные чары отменить. Рассказала я ему о Ванюше, и сотворили мы с батюшкой уговор. Я обещалась тихо-мирно дома сидеть, не выкрутасничать, не выставлять перед гостями свою премудрость. А батюшка дал зарок ничего плохого Ванюше не учинять. Ежели, говорит, пустится он тебя искать, Василисушка моя Кощеевна, да найдёт, то так тому и быть, препоны чинить не стану. Значит, так Мокошь рассудила, главная плетельщица судеб человеческих.

И живите, мол, где пожелаете: то ли здесь, в моих палатах, то ли в царстве отца Иванова.

И ведь пошёл Ванюша меня искать, пошёл! О том, что три года бродил, это уже потом придумали, да и не говорила я ему ничего про три года скитаний — однако ноги свои потоптал немало. Ежели б мне было знать, что он старика того встретит и Бабу-ягу. Он мне потом сам об этом поведал. Слыхала я о том старике-чародейнике, и о Бабе-яге той слыхала. Обидел их когда-то мой батюшка, крепко обидел, вот они и затаили на него зло. И кто ж мог подумать, что Ванюша решится сразу пойти искать смерть батюшкину! Нет бы прийти по-хорошему.

Да что теперь говорить, что ж убиваться — дело-то сделано. Не вернуть батюшку. Может, кому он и злой Кощей, а мне-то отец родимый, и нет у меня больше сродников на всём белом свете — ни сестёр, ни братьев. Плохой ли, хороший ли, но отец!

А Иван его погубил.

И что мне было делать? Обретаться вместе с убийцей батюшки, словно ничего и не случилось?

Столько лет и зим с той поры миновало, и знаю я, как теперь про нас с Иваном сказывают: стали они, дескать, жить дружно, в любви и согласии. Да разве возможно такое?!

Как угодно меня судите, как хотите нарекайте, больнее мне от этого не будет. Больнее уже некуда. Но в содеянном не раскаиваюсь… и жить мне с этим бременем до скончания лет моих.

В гневе, едва помня себя, превратила я Ивана-царевича моего в чудо-юдо многоглавое.

Что сделано, того не воротишь, будь ты хоть трижды премудрой. Стал мой Ванюша чудом-юдом, а потом, как сказывали, убил его мечом булатным на реке Смородине, у Калинова моста, другой Иван — крестьянский сын.

Знала бы, что всё так выйдет. Эх, знала бы. Чем так, готова была б и квакушей век вековать, по болоту прыгать.

А уж Мокошь-то, небось, насмеялась вволю. Ей-то было ведомо, чем всё это кончится. Как подумаю про то, так и плакать хочется горючими слезами, и злость подступает превеликая. Только что ей, Мокоши, мои слёзы и злость? Что ей какая-то Василиса, дочь Кощеева, хоть и Премудрая.