М. Волошина - Дни и ночи Невервинтера. Книга 2

— Впрочем, если леди не желает — я не настаиваю, — сказал он напоследок так, что, будь Сола ветреной девицей — наверное, влюбилась бы без памяти в этот красивый низкий голос и чуть прищуренный взгляд.

А вот ему, кажется, было все равно, какое впечатление он производит. Возможно, он давно к этому привык и перестал замечать.

А потом, когда они устроились в пещере, облюбованной Солой для лагеря, выяснилось, что цель у них одна. Только отряд паладина собирался идти в Лес через большие пещеры, не зная другой дороги. Конечно, Сола отговорила их от этого гибельного предприятия и рассказала, что знала, о пленниках, умолчав лишь о своей роли в произошедшем. Не хотелось ей признаваться паладину и его товарищам в собственной оплошности. Кентавры были уже в пути, так что оставалось лишь разведать обстановку и обдумать дальнейшие действия.

Приходя в сознание, Эйлин некоторое время еще верила, что все, что она пережила, было дурным сном. Обрывистые клочки воспоминаний: неестественно зловещие, то визгливые, то хриплые голоса, ощущение, будто какая-то грязная вонючая река несет ее по тускло освещенным холодным коридорам с осклизлыми стенами. Бррр… Морды, дышащие ей в лицо непередаваемыми запахами, опереточный злодей в образе большого хобгоблина, высохшего, как мумия, с бешенными глазами маньяка, говорящий ужасные банальности о том, что она посмела встать у него на пути, и простая смерть будет для нее роскошью. Она уже слышала что-то похожее, и даже не раз. Конечно, это мог быть только сон. Тело еще плохо повинуется ей, но так всегда бывает, когда утром чересчур долго спишь, да еще после таких сновидений. Сейчас оцепенение пройдет, она стряхнет с себя остатки этого кошмара, и окажется, например, в Крепости-на-Перекрестке. Это было бы хорошо. Поцеловать Касавира, спуститься с ним в столовую, выпить по чашке ароматного крепкого чая. Горячего. Не помешало бы, а то больно зябко. Из всех видов экономии она не признавала лишь экономию на хорошем оружии, удобной и хорошо подогнанной одежде, книгах и дровах. Еще она не любила экономить воду. К черту экономию, так и окочуриться недолго. Как Касавир может обливаться едва теплой водой из бадейки? Еще раз бррр! Никаких бадеек. Горячая ванна, ароматный чай — и назад в кроватку, греться и дурачиться, пусть все идет лесом. Крепость… Это почти родной дом, который она построила для себя, для всех. Плевать, что Нашер ее «пожаловал» за заслуги. Заслужила — значит мое. Что хочу, то и ворочу…

Однако, окончательно проснувшись, она поняла, что чай и прочие приятности ей не светят. А вот сойти с ума от боли в голове и во всем теле, в котором, кажется, переломаны все кости и растянуты все мышцы — гораздо вероятнее. Или умереть, лежа на снегу. Если еще не мертва. Но для мертвой она слишком плохо себя чувствовала. А раз жива — надо петь. Преимущество волшебной песни в том, что у сильного барда, к коим Эйлин уже могла себя причислить, она действует, как хорошее заклинание, а энергии не требует совсем. Так что, теоретически, будь ты хоть при смерти, есть шанс помочь себе и ближнему. Главное — хорошо настроиться, не наврать и не сфальшивить.

К счастью, от природы поставленный и закаленный в боях голос не подвел Эйлин. И кости оказались целы. Она могла двигаться, боль и разбитость уходили, но вместе с этим пришло осознание реальности, которая была значительно хуже, чем думалось вначале. Медленно сев и осмотревшись, она обнаружила себя на небольшой каменной площадке, с полуразрушенной стеной. Нанесенный с открытой стороны снег покрылся сверкающей на солнце коркой. Нещадно задувал пронзительно-холодный ветер. Она встала на четвереньки и, стараясь не потерять равновесия, подползла к краю площадки. И тут же отшатнулась, вжавшись, что было силы, в сугроб. Земля, если она была, скрывалась за густым розоватым облаком, висящим футах в пятидесяти внизу. Очертания его терялись где-то в молочной взвеси, окутавшей горизонт. Снизу не доносилось ни звука. Она была совершенно одна посреди тихой, безбрежной, освещенной солнцем клубящейся белесо-розовой равнины. Мрак! Эйлин себя ущипнула, впрочем, больше для очистки совести. В том, что это не сон и не видение, она уже убедилась, прочувствовав саднящую боль в замерзших и оцарапанных руках и другие прелести пребывания на ледяном ветру, и поспешила убраться под прикрытие стен. Но она, все-таки, была не одна. Из наметенного у стены сугроба показалась светлая макушка. Эйлин помогла Нивалю встать. Он был изрядно помят и слегка рассеян.

— Это ты пела?

— А то кто же?

— Не знал, что у тебя голос может быть таким… громким. Внутри все дрожит.

Эйлин улыбнулась, помогая ему отряхнуться от снега и, обхватив его дрожащие руки своими, подула, пытаясь согреть и себя, и его.

— Это нормально. У каждой песни свой физический эффект. Но мне приятен отзыв истинного ценителя. Как ты себя чувствуешь?

— Если бы ты не издевалась, было бы лучше, — ворчливо отозвался Ниваль.

— Странное место. Ты что-нибудь понимаешь? — Спросила Эйлин, обводя глазами башню.

— Хм… а ты что0нибудь помнишь?

— Не знаю. Такое ощущение, что я очень долго спала.

Ниваль кивнул.

— Еще бы, после такого удара.

Эйлин невольно схватилась за голову и, охнув, нащупала проходящий от темени к уху кривой рубец, окруженный ежиком неровно выстриженных волос.

— Господи боже!

— Тихо, тихо, спокойно. — Ниваль отнял ее руку от головы.

Он указал на кострище в середине площадки.

— Давай согреемся.

— А есть чем?

— Угу, — он указал в угол, где лежала маленькая вязанка дров, их мечи и мешок. — Нам, кажется, решили «облегчить» существование.

В мешке оказалась буханка чуть тронутого плесенью хлеба, две бутылки не-пойми-чего и нечто, похожее на окаменевшую солонину. И на том спасибо. Голода Эйлин еще не ощущала, поэтому лишь хлебнула для поднятия тонуса не-пойми-чего, что оказалось довольно паршивым сливовым вином. Они некоторое время молчали, греясь у костра и поглядывая друг на друга. Во взгляде Ниваля Эйлин заметила что-то, чего не видела раньше. Похожее на теплоту или даже нежность. Что-то важное произошло? На ней вместо доспеха было какое-то воняющее псиной меховое рванье. Костяшки его пальцев были содраны до крови, а лицо представляло собой один сплошной синяк.

Она попыталась увернуться от удара спереди, но тут сбоку на нее налетели, она упала и увидела рядом ухмыляющуюся морду хобгоблина, обрызгавшую ее слюной. Эта гадкая ухмылка так и осталась маской на его лице после того, как Ниваль, выдернув у кого-то нож, по самую рукоять всадил его в шею твари.

Он бросился еще на кого-то… безнадежно, потому что их было много. Но еще одному — тому, кто первый рванул на ней одежду — он успел засадить ножом так, что тот согнулся пополам, держась за причинное место. И они точно убили бы его, если бы главный хобгоблин (тот самый Костлявый Хоб?) не приказал им оставить его в покое.