Стивен Кинг - Стрелок (пер. Р. Ружже)

– Корт! Ты мне потребен, смерд!

Теперь мальчик говорил Высоким Слогом, и Корт широко распахнул дверь. Он был в одних трусах из тонкой ткани – приземистый мужик с ногами колесом, от темени до пят изрытый шрамами, сплошь покрытый жгутами мышц. Выпирал круглый живот. Мальчик по собственному опыту знал, что это – упругая сталь. Под лысым, испещренным вмятинами, шишковатым черепом сердито сверкал единственный зрячий глаз.

Мальчик церемонно отсалютовал.

– Довольно ты учил меня, смерд. Сегодня я дам тебе урок.

– Ты поспешил, плаксивое отродье, – небрежно ответил Корт, однако тоже Высоким Слогом. – По моему сужденью, на пять лет. Я спрошу лишь единожды. Отступишься?

Мальчик только улыбнулся все той же страшной, неприятной улыбкой. Для Корта, двунадесять раз видавшего улыбки под алыми небесами залитых кровью полей чести и бесчестья, такого ответа было довольно – возможно, иному он бы не поверил.

– Увы, – рассеянно произнес учитель. – Ты был самым многообещающим моим учеником… что скрывать, лучшим за четверть века. Печально будет увидеть тебя сломленным, зашедшим в тупик. Впрочем, мир сдвинулся с места. Черные дни уже в седле.

Мальчик опять ничего не сказал (потребуйся сейчас сколько-нибудь вразумительное объяснение, он не сумел бы его дать), но жуткая улыбка впервые немного смягчилась.

– Но все ж, – угрюмо проговорил Корт, – кровное родство есть кровное родство, творятся на западе бунты и колдовство или нет. Я твой раб, отрок. Признаю тебя господином и всем сердцем покоряюсь, пусть даже в первый и последний раз.

И Корт, который потчевал Роланда тумаками, зуботычинами, пинками, избивал в кровь, бранил, осмеивал и обзывал «сущим сифилисом», опустился на одно колено и склонил голову.

Мальчик с удивлением коснулся загрубелой, уязвимой плоти его шеи.

– Поднимись, смерд. В любви.

Корт медленно встал – возможно, бесстрастная маска крупных черт скрывала обиду.

– Пустая трата сил. Отступись, отрок. Я нарушаю собственный зарок. Отступись и жди!

Мальчик ничего не сказал.

– Куда как славно. – Тон Корта стал сухим и деловитым. – Час сроку. Оружие по твоему выбору.

– Ты принесешь свой посох?

– Как всегда.

– Многих ли посохов тебя уже лишили, Корт? – Это было равносильно тому, чтобы спросить, сколько мальчиков, вступив на квадратный двор за Большим Залом, вернулось новоиспеченными стрелками.

– Сегодня и одного не лишат, – медленно промолвил Корт. – Сожалею. Расплата для излишне нетерпеливого и для недостойного одна. Разве не можешь ты повременить?

Мальчик вспомнил, как стоял над ним Мартен, высокий, точно горы.

– Нет.

– Прекрасно. Какое оружие ты изберешь?

Мальчик ничего не сказал.

Улыбка Корта обнажила неровный ободок зубов.

– Довольно мудро для начала. Через час. Понимаешь ли ты, что по всей вероятности не увидишь более ни прочих, ни отца, ни сего замка?

– Мне ведомо, что значит изгнание, – тихо сказал мальчик.

– Ступай же.

Мальчик ушел, не оглядываясь.

В промозглом подвале под овином царила обманчивая прохлада и пахло паутиной и грунтовыми водами. Освещенный вездесущим солнцем, он не впитал ни капли дневной жары. Здесь мальчик держал своего сокола, и птице, кажется, было довольно удобно.

Давид состарился и больше уже не охотился в небе. За три года его оперение утратило сияющую звериную яркость, но глаза по-прежнему оставались такими же неподвижными и пронзительными, как всегда. Говорили, будто с соколом нельзя подружиться – разве что ты и сам сокол, временный гость на земле, одинокий, не имеющий друзей и не нуждающийся в них. Сокол не платит нравственности никакой монетой.

Теперь сокол Давид был стар. Мальчик надеялся (или для того, чтобы надеяться, ему недоставало воображения? Возможно, он просто знал?), что сам он – молодой сокол.

– Хэй, – негромко позвал он и протянул руку к насесту, от которого тянулась привязь.

Сокол ступил на руку мальчика и стал без движения. Он был без клобучка. Свободной рукой мальчик полез в карман и выудил кусочек сушеного мяса. Проворно выхватив угощение из пальцев мальчика, сокол заставил мясо исчезнуть.

Мальчик принялся осторожно гладить Давида. Если бы Корт увидел это, то скорее всего, не поверил бы… но Корт не верил и тому, что время мальчика пришло.

– Наверное, сегодня ты умрешь, – сказал Роланд, продолжая поглаживать птицу. – Ты, наверное, станешь жертвой, как все те птахи, на которых мы тебя натаскивали. Помнишь? Нет? Неважно. С завтрашнего дня сокол – я.

Давид стоял у него на руке – безмолвный, немигающий, равнодушный к своей жизни и смерти.

– Ты стар, – задумчиво проговорил мальчик. – И, возможно, не друг мне. Даже год назад ты предпочел бы этому кусочку мяса мои глаза, разве не так? Корт, небось, будет смеяться… Но если сойтись достаточно близко… ну, что, птица? Годы или дружба?

Давид не отвечал.

Мальчик надел на Давида клобучок, нашарил захлестнутые петлей за край насеста путы и с соколом на руке вышел из овина.

Двор за Большим Залом был, собственно, вовсе не двором, а лишь зеленым коридором, стены которого образовывали хитросплетения сильно разросшейся живой изгороди. Для обряда посвящения в мужчины он использовался с незапамятных времен, задолго до Корта и его предшественника, принявшего здесь смерть от колотой раны, нанесенной не в меру рьяной рукой. Многие мальчики покидали коридор мужами, через восточный выход, откуда всегда появлялся учитель. Этой своей оконечностью двор выходил прямо на Большой Зал, в мир света со всеми его интригами и достижениями цивилизации. Многие же – таких было гораздо больше – избитые и окровавленные, крадучись, убирались прочь через западный вход, откуда надлежало заходить юнцам. Им предстояло навеки остаться отроками. Западный выход смотрел на лачуги поселенцев и горы, за которыми лежали непроходимые варварские леса, а дальше – пустыня. Ставший мужчиной мальчик продвигался от тьмы и невежества к свету и грузу ответственности. Побежденный же мог только во веки веков отступать. Коридор был ровным и зеленым, как игровое поле. Точно пятьдесят ярдов длиной.

Обычно оба входа бывали забиты взбудораженными зрителями и родственниками, поскольку посвящения вычислялись заранее, как правило, с большой точностью: чаще всего совершеннолетие приходилось на восемнадцать лет (тот, кто не прошел своего испытания к двадцати пяти годам, обычно соскальзывал в безвестность и становился свободным землевладельцем, не в силах взглянуть в лицо жестокой – «все-или-ничего» – реальности поля и испытания). Но в тот день там были только Джейми, Катберт, Аллен и Томас. Не пряча испуга, они, разинув рты, сгрудились у входа для мальчиков.