Александр Домовец - Кукловод

Вадим Натанович иногда перечитывал её, и всякий раз испытывал некое извращённое удовольствие. Он ужасался при мысли, что какой-то российский провинциал одной лишь игрой ума так всё про него, Лозовского, понял. Если угодно, вычислил. Правда, в этом народе всегда были гении. В такой же провинции, такой же полунищий учитель додумался до космических полётов. Россия от века была велика прошлым и непредсказуема будущим.

Именно поэтому Лозовский работал в России.

«Пётр Первый умирал. Он умирал потому, что всё намеченное было выполнено.

Империя была создана и отмобилизована. Плавилась руда, ковались ружья, маршировали солдаты. Карл Двенадцатый был разгромлен и зализывал раны, бояр сменили дворяне – подчас подлого происхождения; женой императора, вопреки разуму и традициям, стала чухонская потаскуха. Церковь была подмята… В общем, и умирать не стыдно.

Со смертного одра, не забывая стонать, Пётр сквозь ресницы зорко смотрел на соратников.

Рыдает князь Меньшиков, рыдает сукин сын Алексашка, рыдает счастливыми слезами. А чего ж? Смерть императора спишет всё его непомерное воровство, лихоимство, корыстолюбие. Никогда больше державная трость не ожжёт крутые плечи бывшего торговца пирогами с тухлой зайчатиной. Как не заплакать…

Слёзы катятся по лицу и растворяются в густой чёрной бороде архиепископа Феофана Прокоповича. Глава Синода, горюя и оплакивая императора, уже подбирает слова к погребальной речи. Златоуст, краснобай, фанатик… Без него усмирить церковь было бы трудно. Создать из монахов батальоны в рясах – это не каждому дано.

Застыл, как на параде, генерал-прокурор Сената граф Павел Ягужинский. Рука вцепилась в эфес шпаги, голова склонена, глаза на мокром месте. Не плачь, Пашка, верные псы угодны любой власти – не пропадёшь.

Вокруг постели умирающего толпятся сподвижники, соратники, родные. Так и должно быть. Имя им – свора… Всё в рамках традиций.

И только жена, Екатерина, вызывает опасения.

Похоже, она единственная, кто прозревает истину. Кто не верит в нечеловеческие страдания умирающего. Кто плачет, лишь исполняя ритуал. За долгие годы общей жизни она… нет, она, конечно, ничего не поняла. Но она стала чувствовать. И сейчас Екатерина, смахивая слёзы и подвывая, украдкой смотрит в полузакрытые глаза императора, словно спрашивая: правильно ли я себя веду? Хорошо ли я горюю?

Когда-то Пётр отнял эту женщину у Алексашки. Отнял, потому что захотел её. За делами, заботами, планами вечно было не до Екатерины: довольно, что отдавалась и рожала детей. Но однажды Пётр ощутил, что жена его соображает больше, чем ей полагается. И вышло это так.

В пытошной царил полумрак. В камине горел огонь, висел на дыбе полуголый человек, в углу за столом сидели дознаватель с писцом. Гнусно и смрадно всем, кроме палача. Этот без малого тут и живёт – привык.

– Ну что, Ефимий, надумал отвечать? – негромко спросил дознаватель.

Ответом было молчание и мутный взгляд.

Дознаватель вздохнул и пожаловался палачу:

– Ну что ты сделаешь, Архип, не хочет он. Помоги, что ли…

Палач с готовностью кивнул и неуловимым движением обрушил плеть на голую спину висевшего на дыбе. Тот захрипел, задёргался.

– А теперь, Ефимий? – ласково спросил дознаватель. – Скажешь ли, кто тебя надоумил клевету сеять о царе нашем батюшке Петре Алексеевиче? Ты скажи, голубь, хуже будет, ой, хуже… Архип, он ведь в четверть силы старается. Пока…

– Не клевета это! – сказал вдруг Ефимий, выплюнув кровь. – Людей не обманешь, правду говорят, а я только повторил. За то и страдаю…

– А ты не страдай, голубь, не страдай, – участливо подхватил дознаватель. – Больно тебе? Так Архип сейчас верёвки-то и отпустит… Живей, скотина!.. Ты, Ефимий, главное, душу-то облегчи.

– Может, и облегчу, – неожиданно сказал Ефимий. – Но ты сначала всех выгони и останься со мной. Тогда и поговорим.

Писец и палач переглянулись. Были оба растеряны. В крохотных умишках билось недоумение: висящий на дыбе человек пытается что-то приказывать. Сунуть кляп? Прижечь? Разорвать в клочья? Что, ну что? Скажи, ты же главный… Оба уставились на дознавателя.

Тот негромко сказал им:

– Пошли вон. Ждать за дверью. Не подслушивать.

– А если… – начал было писец.

– Будете подслушивать – убью.

Архип выкатился первым. Писец замешкался и получил пинка.

– Отпусти дыбу-то, – попросил Ефимий.

Дознаватель освободил его. Ефимий несколько минут приходил в себя, со стоном ощупывал суставы, сплёвывал и матерился в бороду.

– Ну, – жёстко сказал дознаватель. – Хотел говорить – говори. И не вздумай дурить. Архип за дверкой, и звать не придётся, мухой прилетит…

Ефимий повёл себя непонятно. Кое-как оторвавшись от пола, он с болезненным кряхтением склонился перед удивлённым дознавателем в поясном поклоне со словами:

– Здравствуй, царь-антихрист!

– Ты сдурел? – спросил дознаватель.

– Куда уж дальше дуреть-то… Глазам своим пока верю, и на том спасибо.

– А что ж кланяешься-то антихристу?

– Да ведь какой ни есть, а царь…

По лицу дознавателя пошла судорога. Он схватил Ефимия за шею и притянул к себе – глаза в глаза:

– Знаешь меня?

– Знаю. А ты меня – нет. А мог бы.

– Почему?

– А я у тебя в свите был. Когда ты в первый раз в Европы отправился. Надолго.

– Ты врёшь. Тебя не было со мной.

– Это ты врёшь! – закричал с ненавистью Ефимий. – Нет, не ты. Ты-то не врёшь. Только кто ты?

Дознаватель выпрямился во весь огромный рост, неприятно засмеялся, дёргая усами, и легко приподнял Ефимия подмышки. Приподнял – и тут же швырнул на пол. Наступил на грудь сапогом.

– А ты не знаешь? Я царь твой, Пётр Алексеевич. Или по-другому думаешь?

– Отпусти, – задушенно выговорил Ефимий. – Или убей, или отпусти.

– Может, и отпущу. Если скажешь.

– Что тебе сказать?

– Всё подряд. И с самого начала.

– С которого начала? С самого-самого? Как у матушки в утробе кувыркался?

Вместо ответа Пётр нажал сапогом на грудь, с удовольствием послушал, как хрустят рёбра, и сказал:

– Весёлый ты, Ефимий. Только времени у тебя веселиться нет. И мне тоже недосуг. Решай.

– Нечего решать. С тобой якшаться – грех на душу брать. Проклинаю тебя. Делай, что хочешь.

Пётр поморщился. Странные всё-таки эти люди – русские. Чего проще: выложи, что знаешь, и получи надежду жить. Однако этот… Грязен, вонюч, изранен, за душой ни гроша. Но о душе – печётся. Пётр ещё раз посмотрел на Ефимия. Сосредоточился. Наклонился. Не хочет по-хорошему, будет по-другому.

Через минуту Ефимий задёргался, захрипел, напрягся. Казалось, тело его борется с невидимым, но страшным врагом. Открыл глаза и слепо взглянул на Петра.