Алёна Харитонова - Наследники Скорби

А Клесх громко, на весь двор сказал:

– Я сопливую в жены не возьму, надо больно!

С той поры никто более не видел Майрико плачущей.

В Цитадели страдали молчаливо. Тосковали не напоказ. Учились, пуще владения Даром, владению собой. Девушке из Почепков, отринутой собственными родичами, послушание давалось нелегко. Вырванная из привычного уклада, остриженная, одетая в мужское, она так и оставалась для всех чужинкой.

Да, не носила более дочь Одинея покрывала, но взгляда светлых глаз по-прежнему не отрывала от земли, говорила едва слышно. Как зверек дикий от всех пряталась и не хотела постигать науку.

Слушалась одного только Клесха. Им ее и выманивали. Подступит, брови сдвинет, скажет:

– А ну, сюда иди…

Она голову повесит и бредет. Ступает через силу, но покоряется. У мальчишки, который едва «невесте» до плеча доставал, властности в голосе – на двоих взрослых парней хватало. Только ведь звереныша этого тоже поди уговори делать, что велят…

Раз он на поводу у Нэда пошел, когда девку в мыльню к Нурлисе привел, где ей косы отмахнули. И второй, когда в порты ее надо было переодеть. А потом поглядел, как она опосля учиненного белеет и трясется, обозвал наставника ее старым пердуном, кулаком в бок пихнул и был таков. Чуть не сутки по всем закоулкам искали, чтобы выдрать…

Но все эти битвы Бьерга не видела. Прознала о них только когда спустя месяц вернулась в Цитадель и выслушивала жалобы Койры на выученицу, которая науке вразумляться не хочет и прячется от уроков по всем углам.

– Зря ты ее привезла, – говорил старый лекарь. – Не выйдет из нее целителя. Никого не выйдет. Не верит она в себя, не верит что Дар в ней, девке, есть. Думает, отец расплатился ею за защиту. Пустой себя считает. Без толку возиться с такой. В иных наука как вода в песок уходит, а с нее – скатывается. Я уж извелся. Да и боится всего. Чуть голос возвысишь – дрожит, аж заикается.

– Я поговорю с ней. – Колдунья почернела лицом. – Но за прок от разговора не поручусь. Кто знает, что в голове у дуры. Тут одно лишь ясно: либо у тебя будет толковая выученица, либо у моих подлетков – свежий мертвяк.

Бьерга нашла Майрико в кладовой Башни целителей. Девка сидела на деревянном ларе и бездумно теребила в руках холщовый мешочек с сушеницей.

– Ты чего это в клети, как мышь под веником, хоронишься? – с порога рявкнула крефф. – Дар свой хоронишь?

– Нет у меня Дара, – вскинула светлые, почти белые глаза выученица. – Бесполезная я.

– Ах, бесполе-э-эзная… – протянула обережница и усмехнулась. – Так идем, на поварню сведу, стряпухи быстро тебя делом займут. Бесполезным в Цитадели места нет.

Майрико равнодушно смотрела на свою мучительницу.

– Что? Не по правде твоей нам, поганинам, кашу варить? – Наузница сдвинула брови. – Так домой возвращайся.

Девушка едва слышно прошептала:

– Нельзя мне домой. От рода отринули. Вернусь – встретят как чужинку. В избу не пустят.

– Зря, видать, я жальник ваш подняла, – покачала головой Бьерга. – Только скотину впусте сгубила. Проку нет от тебя.

Послушница вздрогнула, словно от удара. В широко раскрытых глазах отразился ужас, когда несчастная поняла, что сказала колдунья.

– Жальник подняла? – помертвевшими губами прошептала Майрико.

– Круг обережный разорвала. – Наузница говорила спокойно, будто не видела за собой вины.

– Зачем? – едва слышно выдохнула почепинка, чувствуя, как заходится от ужаса сердце.

Сразу всплыли в памяти причитания матери и завалившаяся на бок Звездочка с выгрызенным брюхом и разорванным выменем. Вспомнился стук в дверь и скрипучий голос дядьки Гдана, помершего еще по зиме. Вспомнилось, как плакал меньшой братишка, зарываясь матери в коленки, и как звал дядька из-за двери со свистящим причмокиванием: «Тошно, Ильмеря, тошно мне. Впусти погреться…»

Мороз пробежал по коже, поднимая дыбом волоски. А колдунья, стоящая напротив, сказала равнодушно:

– Думала, Дар в тебе горит. Думала, людей спасать будешь. Отец твой поперек воли Цитадели пошел. Этакое никому не прощается. Осененные выше правды стоят. Выше Благиев, которые не помешали Ходящим пугать вас, дураков, и скотину вашу жрать. Думала, прок от тебя будет.

– Что ж за люди вы тут… – глухо сказала Майрико.

– Нет тут людей. Тут обережники. И чтобы ты завтра могла сотням жизни спасать, я в ту ночь, не глядя, покоем вашим пожертвовала. А в том, что это случилось, вина отца твоего, дурость его да упрямство. – Колдунья гвоздила словами, а девушка вздрагивала на своем ларе, словно под оплеухами.

– Ты же голод в веси учинила…

Бьерга поджала губы.

– Ничего, по сусекам поскребут, насобирают серебра на новых коров. А ты мне леностью и упрямством досаду лучше не чини, не то вернусь в Почепки, и уж тогда вурдалаки одной скотиной не успокоятся. А ежели, краса ненаглядная, вздумаешь руки на себя наложить, так помни: мертвая тоже сгодишься. Отдам Койре. Будет на тебе подлеткам своим показывать, как человек изнутри устроен. А потом учить раны зашивать. Когда ж зашивать нечего станет, отнесут к колдунам. Покуда на куски не развалишься, будут поднимать и упокаивать. Почепки же твои я навсегда черты обережной лишу. Вот тебе моя правда.

С этими словами крефф вышла из кладовой.

Чего тогда стоило Майрико пережить ночь, ведомо было только ей. Одно дело – уйти от правды, спрятаться среди мертвых, а совсем другое – принять и научиться с ней жить. Но с того дня девушка из Почепков вошла в разум, и ни разу более Койра не жаловался на нее Бьерге. К пятому же году обучения стало ясно: сильнее Майрико целителя нет.

На ночлег путницы остановились недалеко от дороги в березовой рощице, выросшей на месте старой гари. Бьерга распрягла и стреножила лошадей, ее спутница занялась костром и приготовлением нехитрой трапезы.

Глядя на то, как колдунья обносит место ночевки обережным кругом, лекарка вспоминала их совместное странствие почти двадцать лет назад. Только тогда путь их лежал в Цитадель, а не от нее. Майрико смутно помнила ту дорогу: в груди тогда все дрожало от ужаса и непоправимости случившегося, а спина полыхала болью.

Но вот теперь почепинская девушка – крефф. Как время летит… И как все изменилось. Она изменилась. Где та дуреха, которая чувствовала себя голой, лишившись покрывала, прячущего лицо? Видать, осталась на дворе Цитадели, посреди которого грязный тощий мальчишка сорвал с нее покров. А, может, умерла той ночью, когда раненой птицей металась по кладовой в Башне целителей, изнемогая от тоски, вины, стыда и боли? Или когда отмахнули ей под самый затылок толстые косы?

Кто бы знал, как тяжко давалась ей не то что наука – жизнь сама… Каждый день просыпалась с одной лишь мыслью – скорей бы эта мука закончилась. Все ей в Крепости было чужое, поганое, неродное. Как ножами острыми перекраивала послушница себя под новую правду. Училась подчиняться чужим мужикам, ходить в штанах, от которых чесались и зудели ноги, есть пищу, что приготовили без молитвы. Привыкала нутро не выплевывать, когда плоть живую или мертвую рассекала.