Робин Хобб - Книга Мечей (сборник)

Он пожал плечами:

– Дорого. Ну и что?

– И она получается слишком хрупкой, – сказал я. – Брось ее на пол, и она разобьется, как стекло. Поэтому нужно ее закалить, чтобы она могла гнуться и вновь распрямляться. Такая сталь хороша для зубил и напильников, но не годится для мечей и серпов: для них нужна бо́льшая упругость. Поэтому мы сплетаем ее с железом, мягким и податливым. Железо и сталь восполняют недостатки друг друга, и ты получаешь то, что тебе нужно.

Он посмотрел на меня:

– Сплетаете?

Я кивнул.

– Смотри.

Берешь пять прутьев и укладываешь их в ряд, плотно, чтобы соприкасались: сталь, железо, сталь, железо, сталь. Прочно связываешь их, словно строишь плот. Укладываешь в огонь, краем вниз, не плоско; когда они раскалятся добела и начнут шипеть, как змея, достаешь и начинаешь ковать. Если все сделано верно, получишь снопы белых искр и увидишь, что металл сплавляется: своего рода черную тень под сверкающей белой поверхностью, текучую, как жидкость. Что оно такое, я не знаю и, не питая склонности к мистике, предпочитаю не разглагольствовать об этом попусту.

Потом нагреваешь только что выкованную пластину, которая приобретает желтый цвет, зажимаешь один конец в тисках и изгибаешь ее, а потом куешь, снова делая плоской; нагреваешь, изгибаешь и расплющиваешь. Проделать все это пять раз – не больше. Если ты все делал правильно, получишь прямой плоский брусок в дюйм шириной, в четверть дюйма толщиной, без швов и расслоений; из пяти получается один прочный предмет. Потом нагреваешь его, вытягиваешь, сгибаешь и снова куешь. Теперь понятно, почему я говорю о слиянии? Больше нет ни железа, ни стали, и никакая сила на свете не сможет их разъединить. Но сталь по-прежнему тверда, а железо податливо; поэтому готовый клинок, закрепив в тисках, можно согнуть, если готов рискнуть.

Когда кую, я теряю представление о времени. Останавливаюсь, когда все сделано, но не раньше, и тогда понимаю, насколько устал: промок от пота, страшно хочется пить, угли во многих местах прожгли одежду, и на коже у меня волдыри. Радость не в ковке, а в ее завершении.

Куешь, как правило, в полумгле, чтобы видеть, что происходит в сердце огня и горячего металла. Я посмотрел в ту сторону, где, как я знал, была дверь, но за пределами огненного горна все тонуло в темноте. Хорошо, что у меня нет соседей, иначе они лишились бы сна.

Он спал, несмотря на шум. Я легонько пнул его в ступню, и он сел.

– Я что-нибудь пропустил?

– Да.

– А.

– Но ничего страшного, – сказал я. – Мы еще только начинаем.

Логика подсказывает, что у меня была жизнь и до того, как я отправился в Ультрамар. Должно быть, это верно; я отправился туда девятнадцати лет и вернулся двадцати шести. Мне кажется, я помню большой удобный дом в долине, собак, и соколов, и лошадей; отца и двух старших братьев. Насколько мне известно, они все еще могут там быть. Я сам так туда и не вернулся.

Семь лет в Ультрамаре. Большинство не выдерживает и первого полугодия. Очень немногие, загрубевшие здоровяки – таких трудно убить, – живут три года; к концу этого срока кажется, что ветер и дождь стерли их почти до материнской породы, что на их щеках теперь русла рек и соленые сталактиты; это старые старики, трехгодовалые мальчики, и я не видел ни одного старше двадцати пяти.

Я выдержал эти три года и сразу подписался на три следующих, а потом еще на три, но из них прослужил только год, и меня с позором отправили восвояси. Из Ультрамара не возвращаются домой; туда отправляет судья, если вы убили кого-то и повешение для вас слишком мягкое наказание. Там нужен каждый человек, какого можно залучить, и эти люди стремительно гибнут – так фермер в дурной год тратит запасы корма для скота. Говорят, враги собирают с полей битв наши кости и перемалывают в муку; будто бы поэтому у них так отлично родится пшеница. Обычная кара за непростительное преступление в Ультрамаре – отправка на фронт; нужно иметь смягчающие вину обстоятельства и глубоко раскаиваться, чтобы вместо этого получить петлю. Меня, однако, с позором отправили домой, потому что никто ни мгновения не хотел меня видеть. И, говоря по справедливости, я не могу их за это упрекнуть.

Я мало сплю. В деревне говорят, это потому, что у меня кошмары, но на самом деле мне просто некогда. Стоит начать ковку, и ты уже не останавливаешься. Сковал середину – хочешь заняться краями, потом сковать края с серединой, а потом работа сделана и кто-то пристает к тебе, заставляя начать новую работу. Я сплю, когда очень уж устаю, а это бывает примерно раз в четыре дня.

На случай, если у вас сердце кровью обливается от жалости ко мне; когда работа сделана и мне заплатили, я бросаю монеты в старый бочонок, который привез с войны. Думаю, первоначально в нем держали наконечники стрел. Понятия не имею, сколько там денег. Примерно половина бочонка. Я хорошо зарабатываю.

Я уже говорил, что, работая, теряю представление о времени. И вдобавок забываю обо всем, в том числе о людях. Я начисто забыл о парне, но, когда о нем вспомнил, он по-прежнему был тут, сидел на запасной наковальне, и лицо у него почернело от пыли и сажи. Он завязал тряпкой нос и рот, и мне это понравилось, потому что он перестал говорить.

– Тебе больше нечем заняться? – спросил я.

– Нечем. – Он зевнул и потянулся. – Думаю, я начинаю кое в чем разбираться. Например, что несколько нитей, связанных вместе, прочнее одной. Как государство.

– Ты что-нибудь ел? С тех пор, как стащил мое яблоко?

Он покачал головой:

– Не хочу.

– А деньги на еду у тебя есть?

Он улыбнулся:

– У меня есть целый золотой безант. Могу купить ферму.

– Не здесь.

– Да, тут отличная пахотная земля. Там, откуда я пришел, можно купить целую долину.

Я вздохнул.

– Внутри есть хлеб и сыр, – сказал я. – И кусок грудинки.

Это хоть ненадолго избавило меня от него, я закончил гибку и решил, что нужно отдохнуть. Слишком долго смотрел на раскаленный добела металл и почти ничего не видел, кроме меняющей цвет заготовки.

Он вернулся с ломтем хлеба и всем моим сыром. По-хозяйски сказал:

– Угощайся.

Я не говорю с набитым ртом, это невежливо, поэтому сперва прожевал.

– Так откуда ты?

– Фин-Мохек. Слыхал о таком?

– Это большой город.

– Ну, точнее, десять миль от Фина.

– Когда-то я был знаком с человеком оттуда.

– В Ультрамаре?

Я нахмурился:

– Кто тебе это сказал?

– Кто-то в деревне.

Я кивнул:

– Хорошее место – эта долина Мохек.

– Если ты овца, пожалуй. И мы жили не в долине, а выше, у болот. Там только вереск и скалы.

Я бывал в тех краях.

– Значит, – сказал я, – ты покинул дом в поисках богатства.

– Едва ли. – Он выплюнул что-то, вероятно, кусок шкурки с грудинки. О нее можно сломать зубы. – Я сразу вернусь туда, если для меня что-то еще осталось. А где ты был в Ультрамаре? Где именно?