Дария Беляева - Где же ты, Орфей?

— В больших количествах жемчуг вводит в стазис, усыпляет живое существо. Но теоретически он может поддерживать мертвое. Это эссенция жизни, понимаете?

В глазах Ясона было что-то от блеска подкожного жемчуга, я опять ощутила приступ тошноты. Все эти подробности были такими жуткими. Я снова и снова представляла, как жемчужины прорывают плоть, и мне захотелось снять свое ожерелье. Каким все это было чужим — хуже ножа и пистолета, хуже любой болезни. Холод из открытого космоса.

Как странно, жизнь, содержавшаяся в нашей земле и во всех ее обитателях, становилась чуждой и невыразимо страшной. Мне чудились пульсирующие щупальца, пускающие в мышцы и органы эту переработанную в камень жизнь. Ясон не мешал мне. Он смотрел на меня и улыбался.

Я должна была до конца осознать, что происходит, чтобы по-настоящему быть с Ясоном. И я не сомневалась, что те, кто терпеливо расшифровывал записи и те, кто их когда-то составлял, хорошо представляли себе все это.

Отвращение может быть лучшим топливом, чем страх или даже месть. У отвращения глубокие корни, его едва можно осмыслить, оно берется с самого дна сознания. Отвращение — это первобытный страх, страх перед чем-то первостепенно важным — смертью, болезнью, страшными насекомыми и ядовитыми цветами. Источаемые небытием запахи. Не у всего из этого даже есть имя. Но все оно чужое.

Вот что было лучше, чем сознательный страх или гнев. Отвращение гонит вперед, потому что мир становится невыносим.

— Мерзость, правда? — спросил Ясон. Он прекрасно знал, как действуют эти слова. Никаких сочных описаний, только то, что придет в голову каждому.

— С моей стороны было бы честно не скрывать от вас правды, — сказал Ясон. — Не думаю, что она вам как-то поможет.

Правда была в том, что моего брата не окружают прекрасные жемчужинки в вечном холоде и темноте.

Он состоит из них. Они в нем. Тварь в нем. Но в нем и великий свет, и Земля, какой она была когда-то. Идея жизни.

Не-живой король. Не мертвый, потому что в мертвеце больше нет никакой жизни. Как нечто столь прекрасное, абсолютный свет и тепло, могло быть спрятано в отвратительную оболочку из иных миров? В этом и была суть. В сочетании. Свое и чужое.

Мысли мои становились все более беспокойным, и я чувствовала, что теряю над ними контроль. Мне казалось, будто у меня в груди открылась воронка, и внутри у нее была пустота, и все туда затягивалось, и не было больше ничего разумного.

Я попросила Ясона объяснять дальше, и он перехватил маркер, как волшебную палочку.

Он свыкся со всеми мыслями, и ему доставляло удовольствие, что я — нет.

Ясон говорил весело, и я слушала его, словно все это было одной из жутких историй, рассказанных в брошюрке "Бестелесного Джека". Интересно, думала я, надо же. И что-то во мне никак не хотело принять слова Ясона глубже, внутрь. Орест выглядел взволнованным, и я почти не понимала, почему. Ясон иногда хлопал меня по плечу, словно бы выражал сочувствие, его светлые, злые глаза в тот момент казались мне странными, как будто он был пьян.

На самом деле, конечно, это я была пьяна его словами. Орфей учил меня считать звезды, когда мне тяжело. Он говорил, у каждой звезды есть имя, потому что ты можешь его дать. И я стала считать, но названия утекали из моей памяти, и я стала думать и вспоминать. Тогда Ясон сказал:

— Ты меня слушаешь? Я повторю сначала.

Именно в тот момент я вспомнила, что на самом деле заставило мои мысли уплывать, а голову кружиться. Ясон сказал, что я должна убить Орфея. И я сразу подумала: он ведь привел Одиссея совсем не туда, вдруг я стану, как он?

Еще я подумала, как же так, мой брат умрет из-за меня, чтобы я могла его спасти?

Непростые вопросы роились вокруг меня, как пчелы, ответы должны были напитать их, словно мед, но меда нигде не было. Я стала отгонять вопросы руками, а Ясон повторил еще раз то, что я уже помнила. Мне казалось, каждое слово выжжено им для меня. Все время шуршала бумага, и скрипели ручки, кто-то вздыхал. Я обернулась, но не увидела Ио. Она показалась мне волшебным существом, приведшим меня к Ясону. И теперь она растворилась без следа.

Мне было так беспокойно, и я просто хотела обнять Орфея. Но для этого мне нужно убить его.

Вот что говорил Ясон, вот что я слышала, и мне отчего-то было стыдно, что Орест сидит рядом, когда я принимаю такие решения. Ясон говорил, что, согласно всем его сведениям, только нарушение жизнеспособности организма может вывести его из стазиса, но жемчуг не даст ему умереть до конца. Ясон говорил, что это не убийство, как таковое, потому что Орфей не живет, и потому что, если Сто Одиннадцатый однажды отпустит его, Орфей погибнет, его организм быстро опустошит жемчужины, а новых он не получит. Этот смертельный симбиоз нельзя было просто прервать.

Два существа в одном. Так теперь будет всегда. Что я могла сделать с этим? Ясон сказал, что Орфей выйдет из анабиоза и в этот момент сможет захватить контроль над телом Сто Одиннадцатого, потому как его нервная система намного более развита. Ясон еще что-то говорил, он маркером рисовал на тысячелетней плитке платформы схемы, отростки нервов, смешные кружочки жемчужин. А я думала, надо же, однажды люди построили метро, и оно казалось им произведением искусства, затем они мусорили в нем и дрались, и ездили на ненавистную работу. И вот прошло много-много лет, теперь ни один полицейский не оштрафует Ясона за вандализм, и он может рисовать на плитке, словно на бумаге.

Вместе с историей исчезли и ее памятники. Все стало воспроизводимым и совсем потеряло ценность. Где-нибудь в Зоосаду, безусловно, есть копия этого места, только без рисунков, рыцарей-клерков, меня и других чуждых элементов.

Ясон все говорил и говорил, и я хотела ему сказать, что ничего не понимаю в нейрофизиологии, и что Орфей бы понял, но его нет.

Орфей должен быть. Ради этого я, в конце концов, была здесь. И важно теперь понять, как именно этого добиться. Ясон сказал, что его разум не успеет умереть, интеграция случится слишком быстро. Ясон сказал, что это все дело его жизни, а я спросила его:

— А может ты маньяк, которому нравится подбивать других убивать людей?

— Может, — ответил он, оскалившись. — Но что ты тогда будешь делать? Откажешься от идеи воскресить брата.

Он был коршун и питался чужим горем. Но Ясон делал это не из тщеславия или жадности, он просто хотел нас всех спасти и верил в то, что это возможно. Лицо его становилось таким мечтательным. Дело его жизни воплощалось во мне и измерялось моей готовностью убить брата.

— Он станет совершенно новым существом! — говорил Ясон. И если раньше в его повадках было больше от военного, то сейчас ему не хватало белого халата и залпов электричества позади, чтобы он стал похож на доктора Франкенштейна.