Рэйчел Кейн - Принц Теней

Дверь тряслась под ударами чего-то тяжелого – скорей всего, скамьи, которую использовали как таран. Долго дверь не выдержит.

– Покойся с миром, друг мой, – сказал я и стал думать о Меркуцио, каким я знал его в лучшие времена: веселым, остроумным, обаятельным и полным нежности, когда никто не видит. Я думал о сиянии, которое заметил в нем в тот единственный раз, когда видел его рядом с его другом, о любви, которой светилось тогда его лицо. – Мы слишком долго жили в ненависти, а небеса могут убить нас любовью. Пусть это закончится.

Я поцеловал четки и попытался бросить их в огонь.

Но они прилипли к моей ладони.

Нет .

Я издал громкий крик ярости и потряс ладонью, но четки вцепились намертво и не собирались отцепляться. Они казались удивительно живыми в этот момент и как будто боролись за свою жизнь, так же как и я.

Я слышал, как Розалина зовет меня по имени слабым, прерывающимся голосом. Я различил в этом голосе покорность и отчаяние. Если я не справлюсь сейчас с этим проклятием – оно убьет и ее тоже. И это была единственная причина, по которой я заставлял себя дышать. Я знал это очень хорошо – как будто Меркуцио шептал мне это в ухо, а когда я повернул голову – я увидел его тень, совсем близко.

Он тоже тянулся к этим четкам мертвыми руками.

Он был сейчас таким, каким я его помнил: огонь и красота, страсть и острота ума, любовь и страдание. Словно все лучшее и все худшее в нем соединились воедино.

– Ты же мой друг, – сказал я ему, чувствуя, как разрывается от горя сердце. – Я должен был помочь тебе. Я должен был спасти его. И ты вправе ненавидеть меня, но ради всего святого, избавь ее от своей ненависти. Она ничем ее не заслужила.

Его бледный призрак пристально посмотрел на меня, а потом я вдруг увидел мимолетную усмешку на губах моего друга. Он подвинулся ближе, и я почувствовал его руку поверх моей.

Четки слегка подались, но недостаточно, и я заметил печаль и сожаление в его глазах. Он не мог остановить это – мертвый он не мог этого сделать так же, как и живой.

Мне оставалось только одно – и у меня не было времени думать. Я не мог думать.

Я сунул руку прямо в огонь.

Нестерпимая боль обожгла ее почти сразу, но я терпел, терпел, хотя и кричал так, что эхо прокатилось по дому. Рукав у меня занялся, я слышал, как шипит и пузырится моя кожа.

Призрак Меркуцио рыдал.

Мое тело била крупная дрожь, и я знал, что умру, если не вытащу сейчас руку из огня.

« Лучше умереть, – подумал я со спокойной, холодной ясностью. – Лучше пусть это закончится сейчас, со мной – а она останется жить… »

Возможно, именно эта моя самоотверженность и готовность принести себя в жертву были причиной того, что четки наконец соскользнули с моих пальцев и упали в огонь.

Я вытащил свою бедную руку, затушил огонь на рукаве, а потом рухнул без сознания на пол рядом с мертвой кормилицей Джульетты. Я чувствовал, как тот невыносимый жар, который всегда так давил на меня в комнатах моей бабушки, сжигает меня, словно истекая через мои кости и плоть наружу…

А потом я ощутил, что он превратился в пепел и золу и разлетелся облачком под действием свежего, прохладного воздуха.

Боль в руке утихла. Я повернул голову и посмотрел в огонь: четки почернели, раскололись на кусочки и превратились в золу.

Я поднял руку и стал поворачивать ее перед глазами – совершенно здоровую, нетронутую руку с целыми пальцами. Потом я взглянул на призрак Меркуцио, который все еще стоял рядом со мной.

Он улыбался. Это была улыбка моего старинного друга – улыбка радости, и удовольствия, и победы. Его губы прошептали что-то, и я прочитал по его губам слова, которые как будто были написаны в воздухе между нами:

Любовь хороша, если думать сердцем.

И он исчез.

Я закрыл глаза и изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать – от любви к моему другу и о том, что потерял его, и о Ромео, и о несчастной, невинной Джульетте, и даже о своей сестре, которую уж никак нельзя было назвать невинной. О них обо всех, унесенных прочь бессмысленным потоком горя.

Потом я встал, вытер лицо и подошел к двери спальни.

Она снова задрожала от удара, когда я взялся за ручку, и я понял, что там, снаружи, мир ничуть не изменился. Я был Монтекки, который проник в покои Капулетти, а у моих ног лежала мертвая женщина. У меня в запасе оставалось всего несколько минут: дверь вот-вот сломают, меня схватят и заколют прямо на месте.

Я подбежал к балкону – балкону Джульетты, на котором она так трепетно слушала, как Ромео читает ей стихи о любви. И возможно, это все-таки была любовь, настоящая и неподдельная, по крайней мере поначалу, до того, как начало действовать проклятие. Внизу, под балконом, сад был тих и спокоен, только струи фонтана нежно журчали в ночной тиши.

Дверь у меня за спиной под натиском скамьи раскололась.

Но я все еще мог вырваться на свободу. Я прыгнул на балюстраду балкона, удержал равновесие, а оттуда уже не составляло труда спрыгнуть на мягкую землю. По стенам я взбирался несчетное количество раз – чаще, чем ходил на исповедь. Сбежать сейчас мне ничего не стоило.

Но я этого не сделал.

Вместо этого я перепрыгнул на балкон Розалины.

Между этими двумя балконами было довольно большое расстояние, одним прыжком его было преодолеть непросто, и хотя я оттолкнулся как можно сильнее – пальцы мои только скользнули по каменному бортику ее балкона, и я понял, что сейчас упаду…

Но что-то подхватило меня, буквально на миг, и как будто приподняло, давая мне новые силы, и я зацепился рукой за одну из балясин балкона и повис. А когда я взглянул вниз – я увидел тень, которая в лунном свете, прорвавшемся сквозь тучи, превратилась с серебристое облачко.

Мой славный кузен Ромео. Прозрачный образ, слегка колеблющийся в воздухе, словно от очень сильного пламени.

Его губы шевелились, хотя я не слышал ни звука, а потом он улыбнулся и исчез.

Я вскарабкался на балкон, перевалился через балюстраду и увидел, что ставни закрыты. Шум в комнате Джульетты дал мне понять, что слуги уже ворвались туда и обнаружили тело кормилицы, поэтому я быстро вытащил кинжал, вставил его между ставнями и распахнул их. А затем вошел в комнату Розалины.

Она стояла около двери, вставляя ключ в замок дрожащими руками, и резко повернулась, когда ощутила прохладный ветерок, ворвавшийся в балконную дверь. Свеча на столе почти догорела, но все-таки пламя еще плясало в подсвечнике.

Я стоял неподвижно, и она тоже замерла на месте, мы как будто проверяли сами себя.

– Я чувствую, что… – Она глотнула и обхватила себя руками. – Мне холодно. И очень… очень одиноко.

Я ее понимал. Я тоже испытывал опустошение и печаль, но я знал, что это так и должно быть после того ужасного пламени, которое разгорелось между нами: такая страсть, быстро сгорая, может только обжечь, но не дает тепла.