Сандра Браун - Новый рассвет

Джейк накрыл ее руку своей, сжал.

– Всегда, – кивнул он со значением.

Платье Бэннер было испачкано кровью. И это соответствовало ее состоянию. Она чувствовала, что сердце ее тоже истекает кровью. Бэннер вглядывалась в свое отражение в зеркале, и ей не верилось, что всего несколько часов назад она смотрелась в него – счастливая, ничего не подозревающая, наивная.

Она не могла ни минуты больше оставаться в этой пародии на свадебное платье. Ей казалось, если она не избавится от него, то завопит в голос. У Бэннер не было сил звать кого-нибудь на помощь, и она сама расстегивала крючки на спине, обрывая их, если дрожащие пальцы не справлялись с застежкой достаточно быстро.

Наконец она отшвырнула наряд в сторону. Белье тоже было в пятнах крови. Бэннер содрала его, оставшись совсем голой, а затем принялась безжалостно отскребать себя над тазом. Но не успела она вымыться, как опять, заливая щеки, хлынули слезы. Бэннер накинула халат и, рыдая, бросилась на кровать.

Как мог он так поступить с ней? Узнать, что у Грейди была другая женщина, оказалось убийственно больно. Но дело не только в этом. Как мог он ходить к дрянной женщине, когда она призналась ему в любви? Вот что самое жестокое, самое унизительное, вот в чем настоящее предательство. Грейди изливал свою страсть ей, а утолял ее с Вандой Бернс.

Бэннер представила их вместе, и ее затошнило.

Она услышала, как тихо скрипнула дверь, и повернулась на этот звук. Лидия подошла к постели, присела на край и молча прижала дочь к груди.

Они долго сидели, обнявшись и покачиваясь. Наконец слезы Бэннер иссякли. Она зарылась головой в колени Лидии. Та перебирала пальцами волосы дочери, темные, как у Росса, но пушистые, как у нее. Непокорные кудри упорно ложились по-своему, не желая покоряться гребням и шпилькам.

– Мы с папой… Ох, лучше бы больно было нам, а не тебе. Мы все отдали бы…

– Знаю, мама.

– И мы все, все что угодно сделаем, лишь бы помочь тебе справиться с этим.

– И это знаю. – Бэннер шмыгнула носом, вытерла его тыльной стороной ладони. – Почему он сделал это? Как мог он сделать мне так больно?

– Он не хотел причинить тебе боль. Но он мужчина и…

– Значит, он поступил правильно?

– Нет, но…

– Я вовсе не думаю, что жених должен быть целомудренным, как невеста. Я не настолько наивна. Но он объяснился в любви, он просил девушку выйти за него замуж – разве это ни к чему не обязывает, разве не означает обета верности?

– Думаю, да. И большинство женщин согласны со мной. Но мужчины? Полагаю, большинство – нет.

– Он должен был сдерживать себя. Или я недостаточно хороша и меня не стоит ждать?

– У него в мыслях не было ставить тебя на одну доску с той девушкой.

– Мне тоже этого хотелось. Я хотела выйти замуж и для этого тоже! Я говорила ему! – воскликнула Бэннер.

Многие матери на месте Лидии упали бы в обморок, доведись им услышать подобное признание. Но Лидия не дрогнула. Она понимала, что такое чувственность, ценила ее и надеялась, что дочь тоже будет получать удовольствие от сугубо интимной стороны жизни. Она не видела в плотской любви ничего постыдного, ничего такого, о чем нельзя говорить вслух.

– А если бы я побежала к другому мужчине? Как это понравилось бы Грейди? Простил бы он меня, заслуживала бы я прощения?

– Нет. – Лидия вздохнула. – Но так уж устроен мир. Считается, что у мужчины должны быть… приключения. Но Грейди попался. И поплатился за это. Но вместе с ним расплачиваться пришлось и тебе. Вот что плохо. – Она потрепала Бэннер по щеке.

– Может, я чересчур обидчива? Нетерпима? Может, простить его? А тебе приходилось прощать папе «приключения»? – Бэннер приподнялась, посмотрела прямо в глаза матери. – У папы были другие женщины после встречи с тобой?

Лидия вспомнила – как-то ночью Росс устроил пирушку для мадам Ларю, кажется, так ее звали, и ее девок в их повозке. Он оставался там допоздна, вернулся пьяным, и от него воняло духами этих шлюх. Тогда, да и позже, Росс клялся, что, хотя и был в повозке у мадам, тем дело и ограничилось, ничего у него ни с кем из них не было. Лидия верила ему.

– До меня у Росса было много женщин, но после нашей встречи – нет. Я понимаю, как тебе больно.

– Грейди, наверное, не любил меня так сильно, как папа любит тебя.

– Но кто-нибудь полюбит, дорогая.

– Нет, мама, нет. – Бэннер снова зарыдала.

Наконец Лидия ушла. Бэннер лежала на кровати и смотрела в потолок невидящими глазами. Ей надо было разобраться в своих чувствах. Какое из них острее – боль или гнев? Любила ли она еще Грейди, или любовь ее умерла, когда она узнала об измене? Злилась она, конечно, ужасно. Он опозорил не только ее, но и всю их семью. Ларсен надолго запомнит этот день. Людей ведь хлебом не корми, только дай потолковать о чужих несчастьях. И неважно, что винить будут не Коулмэнов. Все равно Грейди запятнал не только себя, но и их.

Бэннер злилась. И гнев был сильнее боли. Никогда, даже через миллион лет, не захочет она вернуть Грейди. Ее больше мучили страдания родителей, а не разлука с женихом. Пусть спит, где постелил. Никогда еще старая пословица не приходилась настолько к месту.

Но в таком случае, возможно, она не любила его вовсе. Только думала, что любит. И все же, если бы его обман сегодня не раскрылся, она не узнала бы, какой он слабохарактерный, осталась бы в блаженном неведении, вышла бы за него замуж и любила всю свою жизнь. В этом она была уверена. И это ослабляло ее гнев.

Так Бэннер лежала довольно долго, не замечая, как бежит время, пока в комнате не стемнело и она не поняла, что солнце зашло.

Бэннер вскочила с постели и поклялась, что не станет прятаться, как виноватая. Да будь она проклята, если позволит Грейди Шелдону и городским сплетницам взять над собой верх.

Она ополоснула лицо холодной водой, промыла опухшие глаза, надела простенькое клетчатое хлопчатобумажное платьице, поправила прическу и сошла вниз. Домочадцы сидели на кухне и ужинали. При появлении на пороге Бэннер разговор резко оборвался.

Все застыли, как на рождественской открытке, и почтительно уставились на девушку. Примолкли даже дети Анабет. Чего они ожидали? Что она удалится в свою комнату навеки? Навсегда останется инвалидом? Облачится в темные траурные одежды? Начнет хандрить, как засохшая старая дева?

– Я хочу есть, – объявила Бэннер. – Что-нибудь осталось?

Родные засуетились, освобождая ей место и наперебой пододвигая тарелку, серебряный столовый прибор, блюда с кушаньями. Снова заговорили – чересчур громко, заулыбались – чересчур широко. И глаза у них были чересчур ясные.

– Ты что-то говорил о быках, Гектор! – заорал Росс таким зычным голосом, что малыш Анабет расплакался.

– Ну да, ну, я…