Гэри Дженнингс - Ярость ацтека

– Падре сожалел о том, что тысячи людей сложили головы за дело свободы, – сказала Ракель, – но верил, что Бог смилуется над ними, ибо дело это было праведным.

Поскольку прежде чем расстрелять падре, его следовало лишить сана, повстанческих командиров казнили первыми. Суд постановил отсечь им головы, засолить и хранить в рассоле, пока к ним не присоединится и голова падре.

На рассвете 31 июля 1811 года караульные вывели Идальго из башенного каземата на тюремный двор. Комендант осведомился, есть ли у него последнее желание, и падре велел, после того как с ним будет покончено, раздать имевшиеся у него леденцы бойцам расстрельной команды.

Дрожащим голосом Ракель поведала мне о последних минутах человека, чьи идеи и отвага вдохновляли сердца миллионов.

– Падре встретил свою смерть с тем же мужеством, какое постоянно выказывал при жизни: стоя перед дюжиной солдат расстрельного взвода, он даже глазом не повел. Как священнику, ему разрешили принять кончину, стоя лицом к солдатам, и он помог им целиться, положив ладонь себе на сердце.

А вот стрелки были вовсе не так уверены в себе: одиннадцать из них промазали, так что после первого залпа Идальго был лишь ранен в руку. Командир приказал стрелять снова, но и на сей раз выстрелы не достигли цели. И тогда офицер отобрал несколько человек и велел им стрелять почти в упор, приставив стволы к груди приговоренного.

Глаза Ракель наполнились слезами.

– И вместе с падре умерла надежда на освобождение и независимость, – вздохнул я.

– Не говори так, Хуан! Клич Долорес разжег в сердцах всех, кто любит свободу, неугасимый огонь, с которым вице-королю уже не справиться. Пожар все ширится, и в конце концов пламя поглотит жадных гачупинос, воровски присвоивших не только наши деньги, но и наши мечты и надежды, нашу вольность и наши жизни.

– Ты и впрямь веришь в это или просто?..

– Да, Хуан, верю, ибо это правда. Идеалы, за которые мы боролись и за которые многие из нас погибли, не забыты. С каждым днем пламя разгорается все ярче. Отец Морелос и его сподвижники, хранители священного огня, ведут людей в бой, и всякий раз, когда кто-то из них падает, другая рука подхватывает факел свободы, не давая ему потухнуть. Пусть испанцы лучше обучены, пусть мы идем против мушкетов и пушек, вооруженные лишь дубинками и ножами, но мы сражаемся за свои дома и семьи.

– Так же как простой народ в самой Испании, поднявшийся против захватчиков-французов.

– Да, и у нас есть свои собственные герои. Вице-король и его приспешники не понимают этого, им кажется, будто они могут затоптать огонь революции, но он распространяется повсюду. Он горит в Гвадалахаре и в Акапулько, в столице и в джунглях Юкатана, он полыхает даже в северных пустынях. Наш клич подхватывают повсюду, повторяют его снова и снова, и этот пожар не остановится, пока мы не обретем свободу.

Я заметил, что слезы у Ракель высохли. Ее глаза, чистые, как Господне небо, горели мечтой о свободе.

В глубине души я понимал, что Ракель права. Падре высвободил мощный революционный дух, пробудивший народ Новой Испании, и настоящее пламя полыхало ныне в сердцах пеонов, стенавших под бичами владельцев рудников и гасиенд. Они не желали более оставаться побитыми собаками, ибо падре дал им смелость, чтобы стоять насмерть в бою, хотя гачупинос, конечно же, и не признают этого до тех пор, пока не будет слишком поздно.

Ракель заговорила о Марине:

– Я позаботилась о том, чтобы она сподобилась подобающего погребения. В один прекрасный день, когда цель будет достигнута, могила донны Марины, Первой Дамы Свободы, станет местом настоящего паломничества.

Она обняла меня и с неподдельной заботой добавила:

– Хуан, если бы ты знал, как мне сейчас тяжело...

– Знаю. Не беспокойся, я не боюсь смерти. Они не увидят моих слез. Я не подведу падре и Альенде. Гачупинос не получат того удовольствия, на какое рассчитывают.

Ракель всхлипнула, уткнувшись мне в плечо, и я погладил ее по мягким пушистым волосам.

А потом... не знаю уж, сам я тому причиной или это дьявол проделывает такие шутки, но вышло вот что: буквально в следующий миг я уже овладел ею на своей койке, и оба мы задыхались от страсти. Я делал это с таким пылом, словно мы с Ракель были последними людьми во Вселенной, отныне и навсегда, до скончания времен. Впервые за всю жизнь, в которой было немало постыдного, я занимался любовью с любовью , отдавая всего себя: сердце, разум и душу. Мне нравилось думать, что Ракель наконец-то узнала, как я люблю ее. Сейчас. Потом. Всегда. Без сожалений.

¡Аy de mí! Это было крепче самой лучшей гаванской сигары и самого выдержанного бренди! Это оказалось более захватывающим, чем конная охота на ягуара, когда приближаешься к хищнику, чтобы сделать последний выстрел. Это было лучше ясного весеннего утра, когда солнце, взошедшее под гром канонады, освещает сочную траву у твоих ног, в которой валяется тело ненавистного врага...

Прежде чем Ракель ушла, я крепко прижал ее к себе и прошептал ей на ухо тайну.

А затем, оставшись наедине со своими мыслями, я понял, как мне следует поступить.

Когда караульный открыл «иудин глазок» и сунул в камеру миску бобов, я сказал:

– Позови начальника стражи, мне охота с ним посекретничать.

– Ну конечно. Сейчас я побегу и скажу капитану, что принц прокаженных призывает его пред свои светлые очи, – с издевкой отозвался он.

– Вот именно, cabrón, да побыстрее. Передай, что перед смертью мне приспичило облегчить душу и раскрыть ему некую тайну.

Когда появился начальник стражи, я сказал:

– Пусть сюда придет донна Изабелла.

– Да ты спятил! Думаешь, она жаждет тебя видеть?

Я усмехнулся и сквозь «иудин глазок» выдул дым в его физиономию.

– А ты все-таки спроси: вдруг сеньора захочет со мной проститься, а заодно и кое-что узнать о сокровищах покойного мужа.

* * *

Ребенком, будучи болен или лежа в постели с переломанными конечностями, я пытался представлять себе, каково это – вновь стать здоровым и прекрасно себя чувствовать. Вот и сейчас, в ожидании Изабеллы, разум завел со мной ту же игру. Я снова прилег, воскрешая в памяти славные времена в Гуанахуато, когда я был беспечным юным кабальеро, помышлявшим лишь о лошадях да красотках.

Интересно, если бы чудовищное признание, которое Бруто сделал на смертном одре, не разбило вдребезги мой мир, какой стала бы в этом случае моя жизнь? Подумать только, как богатый гачупино я мог бы сражаться, обороняя зернохранилище – и умереть! – бок о бок с Риано и его сыном Гильберто. При этой мысли я содрогнулся. Умереть, цепляясь за золото, убивая людей, сражающихся за право ходить со мной по одной улице, означало бы бесславный конец. Теперь-то я понимал, насколько бесчестно и даже позорно отстаивать несправедливость, насилие и незаслуженные привилегии. Примкнув к повстанцам, я, в первый и единственный раз за всю свою жизнь, поступил правильно. Честь мне за это и хвала – не та, незаслуженная честь, которой кабальеро требует от окружающих по праву рождения, но подобающая человеку, который бесстрашно сражался, отстаивая правое дело.