Джек Лондон - Белый Клык. Рассказы

Его подруга смотрела на него с беспокойством, ворчала, а временами, когда ей казалось, что он приближался слишком близко, ее ворчание переходило в грозное рычание. Ей не приходилось убедиться на собственном опыте, что волки-самцы могут пожирать свое беззащитное потомство, но инстинкт, этот коллективный опыт всех матерей-волчиц, говорил ей, что такие вещи случаются. И страх заставлял ее не подпускать Одноглазого к волчатам.

Впрочем, опасности не было. Старый волк также чувствовал в себе волю инстинкта, перешедшего к нему от отцов. Он не мог объяснить его себе, но чувствовал каждой частицей своего тела и в силу этого внутреннего веления повернулся хвостом ко вновь рожденному потомству и отправился за пищей для него.

В пяти-шести милях от логовища поток разделялся на рукава, поворачивавшие под прямым углом к горам. Здесь, следуя по левому рукаву, Одноглазый напал на чей-то след, обнюхал его и нашел столь свежим, что он только посмотрел в ту сторону, где след исчезал, а сам благоразумно повернул обратно и пошел по правому рукаву. Следы были гораздо крупнее его собственных, и он знал, что там, куда они ведут, мало надежды на добычу.

Пройдя полмили, он чутко уловил, как чьи-то зубы грызут дерево. Он неслышно подкрался и увидел дикобраза, стоящего у дерева и грызущего кору. Одноглазый приближался осторожно, но без особой надежды. Он знал этих зверьков, хотя не встречал дикобразов так далеко на севере и никогда еще за всю свою долгую жизнь не пробовал их мяса. Но долголетний опыт научил его надеяться на благоприятный случай, а потому он продолжал двигаться к дикобразу. Ведь никогда нельзя сказать заранее, каков будет исход борьбы с живым существом.

Дикобраз свернулся в клубок, во все стороны растопырив длинные острые иглы, и нападение на него представлялось теперь делом немыслимым. В молодости Одноглазый однажды попробовал обнюхать такой же совершенно безобидный по виду клубок из игл и внезапно получил удар хвостом по носу. Одна игла застряла и оставалась торчать в его носу несколько недель, причиняя жгучую боль, пока не вышла из раны вместе с гноем. Поэтому Одноглазый лег, свернувшись в удобном положении и держа нос на приличном расстоянии от хвоста дикобраза, притаился и выжидал совершенно спокойно. Как знать? А вдруг дикобраз развернется, и тогда ловким ударом можно распороть нежное, не покрытое иглами тело. Но через полчаса Одноглазый поднялся, злобно зарычал на неподвижный клубок и потрусил дальше. Ему случалось и прежде ждать попусту при таких же обстоятельствах, а потому не хотелось зря тратить время. И он побежал дальше по правому рукаву потока. День приходил к концу, а охота не удавалась.

Проснувшийся инстинкт отцовства властно овладел им. Да, он должен найти пищу. К вечеру Одноглазый наткнулся на глухаря. Он вышел из чащи и очутился прямо перед глупой птицей. Она сидела на пне, не далее шага от его носа. Оба увидели друг друга. Птица хотела взлететь, но он ударом лапы сбил ее на снег, прыгнул к ней и поймал зубами, когда она бежала, пытаясь подняться в воздух. Как только его зубы вонзились в нежное мясо и хрупкие кости, он, естественно, начал есть птицу, но тут же вспомнил нечто и отправился к пещере, неся птицу в зубах.

Уже пробежав с милю своей бесшумной проворной побежкой, он снова наткнулся на отпечаток лап, большие следы которых видел ранним утром. И так как следы шли его дорогою, он решил, что лучше идти по этим следам, чем на каком-либо повороте потока встретить того, кто оставлял их. Он только что высунул голову за угол утеса, откуда начинался спуск к потоку, как его глаз заприметил нечто, заставившее его проворно отползти назад. Это был тот, кто оставлял большие следы: огромная рысь-самка.

Она лежала там же, где раньше лежал и он, – перед свернутым в плотный клубок дикобразом. И если Одноглазый раньше был крадущейся тенью, то теперь он сделался, можно сказать, призраком этой тени, до того он весь припал к земле, и пополз, описывая круг с подветренной стороны, к безмолвной и неподвижной паре этих зверей.

Он залег в снег, положив глухаря подле себя, и сквозь иглы низкорослой сосны внимательно наблюдал за игрой жизни, происходившей перед его глазами: за выжидающей рысью и за выжидающим дикобразом, за каждым из них, борющимся за жизнь; смысл этой игры заключался для одного из участников в том, чтобы съесть, а для другого – в том, чтобы не быть съеденным. Между тем Одноглазый, лежа в снегу, тоже принимал участие в этой игре, ожидая от капризного случая, что он поможет добыть мясо, нужное ему, чтобы жить.

Прошло полчаса, прошел час, и ничего не происходило. Клубок из игл как бы окаменел, рысь казалась мраморным изваянием. Одноглазого можно было бы принять за мертвого. Однако все трое жили напряженной жизнью, и вряд ли кто из них когда-либо чувствовал себя более живым, чем теперь, при этой кажущейся окаменелости.

Но вот Одноглазый слегка подался вперед и стал всматриваться с возрастающей зоркостью. Что-то случилось. Дикобраз, наконец, решил, что его враг ушел. Медленно, осторожно начал он развертывать свою непроницаемую броню. Медленно-медленно ощетинившийся иглами клубок расправлялся и растягивался. Одноглазому в роли наблюдателя приходилось только облизываться при виде того, как невдалеке раскрывается живое мясо, точно готовое угощение. Не успел еще дикобраз вполне развернуться, как заметил врага. В это мгновение рысь ударила его. Удар был быстр, как молния. Лапа с острыми когтями, искривленными, точно у птицы, скользнула под нежный живот и разодрала его. Если бы дикобраз развернулся больше или если бы он не заметил врага за секунду до удара, лапа выскользнула бы без повреждения, но боковым ударом хвоста он успел вонзить свои иглы в лапу в тот миг, как она отдергивалась.

Все произошло одновременно: удар, ответный удар, предсмертный визг дикобраза, крик внезапной боли большой изумленной кошки. Одноглазый в возбуждении даже высунулся наполовину, насторожив уши и вытянув хвост. Рысь обезумела. Она дико прыгнула на зверя, причинившего ей такую боль. Но дикобраз, визжа и хрюкая, с разодранными внутренностями, старался свернуться в свой защитный клубок и снова ударил ее хвостом, и снова большая кошка взвыла от боли и изумления. Она стала отступать, фыркая и чихая; ее нос был утыкан иглами, как подушка для булавок. Она терла нос лапой, пытаясь сбросить жгучие, как огонь, занозы, совала его в снег, терла о ветки и от безумной боли и страха непрерывно металась взад, вперед и в стороны.

Она не переставая чихала и судорожно дергала своим коротким хвостом. Но вот ее метания приостановились, и на минуту она утихла. Одноглазый следил за ней. И даже он вздрогнул от страха, и шерсть на его спине поднялась дыбом, когда рысь вдруг взвилась высоко в воздух и испустила долгий и мучительный вой. Затем она умчалась, завывая и подняв кверху хвост. И не раньше, чем вдали смолк ее визг, Одноглазый осмелился выйти из засады. Он шел так осторожно, как будто под ним был не снег, а ковер из игл дикобраза, готовых пронзить его мягкие лапы. Дикобраз встретил его, яростно визжа и оскаливая длинные зубы. И хотя ему опять удалось свернуться, это был уже не прежний плотный клубок, потому что его мускулы были порваны, он был почти наполовину разодран и истекал кровью.