Марк Твен - Сыскные подвиги Тома Сойера. Том Сойер за границей (сборник)

Мы поднялись туда, где похолоднее, чтобы выморозить блох, и оставались там некоторое время, а затем опять спустились и продолжали лететь помаленьку, делая миль двадцать или двадцать пять в час, как двигались уже несколько часов. Дело в том, что в этой торжественной мирной пустыне наша тревога и волнение все более и более стихали, и мы чувствовали себя все более и более счастливыми и довольными, и пустыня нам все более и более нравилась, и мы, наконец, полюбили ее. Оттого-то мы и уменьшили скорость полета, как я уже сказал, и проводили время как нельзя приятнее: то смотрели вниз в подзорную трубу, то валялись на ларях, читали, рассматривали карту. Совсем было не похоже, что мы те самые люди, которым так не терпелось добраться до суши и сойти на землю. Это у нас прошло, совсем прошло. Мы привыкли к шару, нисколько не боялись и не хотели никуда уходить с него. Он даже стал для нас точно родной дом, мне казалось, будто я родился и вырос тут, и Джим и Том говорили то же. Всегда-то вокруг да около меня были ненавистники, придирались ко мне, и изводили меня, и бранили, и обвиняли, и теребили, и приставали, всячески допекали, и муштровали, и заставляли меня делать то, и другое, и пятое, и десятое, и всегда выбирали такое, что мне не хотелось делать, а потом называли меня шалопаем за то, что я упирался и делал что-нибудь свое, и так все время сживали меня со свету. А здесь, наверху, в поднебесье, было так тихо и светло на солнышке, и весело, и еды вдоволь, и спи сколько хочешь, да любуйся на разные диковинки, и никто к тебе не вязнет и не пристает, никаких добрых людей, а все время праздник. Да, я вовсе не торопился уйти отсюда и опять попасть в лапы цивилизации. Одна из самых скверных вещей в цивилизации то, что всякий, кто получил неприятное письмо, приходит и рассказывает вам и нагоняет на вас тоску, а газеты сообщают вам о всевозможных неприятностях, случившихся на свете, и расстраивают вас все время, и огорчают, а легко ли это переносить человеку! Я ненавижу газеты, и письма ненавижу; и будь моя власть, я бы никому не позволил расстраивать своими огорчениями людей, которые с ним не знакомы или живут на другом конце света. Ну, а на воздушном шаре ничего такого нет, и это самое разлюбезное место на свете.

Мы поужинали, и эта ночь была самая приятная из всех, какие я только знал. Лунный свет был точно дневной, только гораздо нежнее; и мы увидели однажды льва, который стоял один-одинешенек, как будто кроме него ничего не было на земле, а тень его лежала на песке рядом, точно чернильная лужа. Это от лунного света так казалось.

Мы лежали на ларях и разговаривали; нам не хотелось спать. Том сказал, что мы теперь в самом центре «Тысячи и одной ночи». Он уверял, что именно здесь случилось одно из самых занятных происшествий этой книги; и вот мы взглянули вниз и смотрели все время, пока он рассказывал, потому что нет ничего интереснее, чем смотреть на то место, о котором рассказывается в книге. Это был рассказ о погонщике верблюдов, у которого убежал верблюд, и вот он идет по пустыне, встречает человека и говорит:

– Не встретил ли ты сегодня верблюда, убежавшего от хозяина?

А человек говорит:

– Он крив на левый глаз?

– Да.

– У него не хватает одного переднего зуба?

– Да.

– А навьючен он просом с одного бока, а медом с другого?

– Да, только не останавливайся на других приметах, – это он самый, а я тороплюсь. Где ты его видел?

– Я вовсе не видел его, – говорит человек.

– Вовсе не видел? Как же ты узнал его приметы?

– Кто умеет пользоваться своими глазами, от того ничто не ускользнет; но большинству людей глаза не впрок. Я думал, что тут шел верблюд, потому что видел его след. Я узнал, что он хром на правую заднюю ногу, потому что он берег ее и ступал ею легко, как показывали следы. Я думал, что он был крив на левый глаз, потому что он щипал траву только с правой стороны. Я узнал, что у него не хватает переднего зуба, по отпечатку зубов на дернине. С одного бока у него сыпалось просо – об этом сказали мне муравьи, с другого капал мед – об этом сказали мне мухи. Я знаю все это о твоем верблюде, но я не видел его.

Джим сказал:

– Дальше, господин Том; это очень хорошая сказочка и самая интересная.

– Это все, – говорит Том.

– Все? – повторяет Джим в изумлении. – А что же сделалось с верблюдом?

– Не знаю.

– Господин Том, ражве об этом дальше не скажано?

– Нет.

Джим недоумевал с минуту и сказал:

– Ну, уж это такая самая плохая скажка, что я хуже и не слыхал. Пришла на такое место, где интерес раскалился докрасна, да и стала. Нет, господин Том, нету смысла у скажки, которая так делает. А может быть, вы знаете, нашел тот человек верблюда или нет?

– Нет, не знаю.

Я сам понимал, что нет смысла в рассказе, который обрывается таким образом, ни до чего не добравшись, но я не хотел говорить этого, так как видел, что Том и без того огорчен своей неудачей и тем, что Джим заметил слабое место рассказа; а добивать лежачего, по-моему, некрасиво. Но Том вдруг оборачивается ко мне и говорит:

– Что ты думаешь об этой сказке?

Тут, конечно, пришлось мне объясниться начистоту и сказать, что я тоже думаю, как и Джим, что сказку, которая останавливается на самой середине и никуда не приходит, пожалуй, и рассказывать не стоило.

Том понурил голову и вместо того, чтобы взбеситься, как я ожидал, за то, что я разнес его сказку, пригорюнился и говорит:

– Иные умеют видеть, другие не умеют, – правду сказал тот человек. Что верблюд! Если бы ураган прошел мимо, вы, тупицы, не заметили бы его следов.

Я не знаю, что он хотел этим сказать, а он не объяснил; я думаю, это просто был один из его вывертов, – он их пускал в ход иногда, если видел, что его прижали к стене, – но я пропустил его мимо ушей. Мы довольно-таки остро высмеяли слабое место рассказа – и он ничего не мог поделать против этого маленького факта. Это огорчало его, как и всякого бы огорчило, хотя он старался не показывать вида.

Караван, оказавшийся мертвым. – Осмотр погибших. – Ящичек, захваченный нами на память. – Мираж и жажда.

Мы позавтракали рано утром и стали смотреть вниз, на пустыню; погода была прекрасная и прохладная, хотя мы летели невысоко над землей. После захода солнца в пустыне приходится спускаться все ниже и ниже, потому что очень быстро становится холодно, и к рассвету вы оказываетесь близко от земли.

Мы следили за тенью шара, скользившей по песку, а время от времени осматривали пустыню, не заметим ли чего, а там опять следили за тенью, как вдруг увидели почти прямо под нами множество людей и верблюдов, лежавших на земле совершенно спокойно, будто спавших.

Мы застопорили машину, подались немного назад и остановились как раз над ними, и тут увидели, что все они мертвы. Мороз пробежал у нас по коже. Мы затихли и стали говорить шепотом, как на похоронах. Мы тихонько спустились вниз, остановились, а затем я и Том слезли на землю и очутились среди трупов. Тут были мужчины, женщины и дети. Они высохли на солнце, кожа их потемнела и сморщилась, как у мумий, которых рисуют в книжках. Но все-таки они выглядели, поверите ли, совсем как живые люди, точно заснули. Иные лежали навзничь, раскинув руки, иные на боку, иные ничком, совсем натурально, только зубы были оскалены больше, чем обыкновенно. Двое или трое сидели, в том числе одна женщина; голова ее поникла, а ребенок лежал у нее на коленях. Один человек сидел, обхватив руками колени и уставившись мертвыми глазами на молодую девушку, которая лежала перед ним. Он казался в таком отчаянии, что жалко было смотреть. Тишина кругом была такая, что и представить себе трудно. Прямые черные волосы этого человека свешивались по щекам, и когда ветерок шевелил их, я вздрагивал, так как мне казалось, что он трясет головой.