Кадзуо Исигуро - Художник зыбкого мира

Было уже поздно, и многие давно спали, но сам я лежал без сна в одной из темных полуразрушенных комнат виллы, когда вдруг услышал голос Сасаки. Он обращался к кому-то с веранды, но, похоже, ответа так и не получил. Вскоре послышались его шаги, он остановился у входа в одну из соседних комнат и снова что-то сказал, и снова ответом ему было молчание. Опять послышались его шаги, затем шорох, и я догадался, что он, раздвинув перегородку, проскользнул в комнату, смежную с моей.

– Мы столько лет были близкими друзьями, – услышал я его голос. – Неужели нет желания хотя бы поговорить со мной?

Никакого ответа от того, к кому он обращался, не последовало, и он сказал:

– Неужели вы даже не скажете, где мои картины?

Ответа по-прежнему не было. В темноте я слышал, как скребутся крысы под полом в соседней комнате, и мне казалось, что эти звуки и есть некий ответ на вопросы Сасаки.

– Если мои картины столь оскорбительны для вас, – продолжал Сасаки, – почему же вы не отдаете их мне? Мне они сейчас очень нужны, я хочу забрать их с собой, куда бы мне теперь ни пришлось пойти. Больше мне с собой нечего взять.

И снова в ответ послышалась лишь возня крыс под полом; затем наступила полная тишина, и длилась она так долго, что я уж решил, что Сасаки так и ушел – так сказать, молча канул во тьму. Но тут снова раздался его голос:

– В последние дни все вели себя по отношению ко мне просто ужасно, но хуже всего то, что вы не пожелали сказать мне ни слова в утешение.

Снова последовало молчание. Затем Сасаки сказал:

– Неужели вы даже не посмотрите на меня, не пожелаете мне удачи?

И вскоре я услышал шуршание перегородки и легкие шаги Сасаки, когда он, сбежав с веранды, быстро пошел по двору прочь.

После ухода Сасаки о нем на вилле почти не вспоминали, а если и упоминали изредка, то без имени – просто «этот предатель». До какой степени оскорбительна была для нас сама память о Сасаки, я вспоминаю, воскрешая в памяти яростные стычки, завершавшие порой наши жаркие споры.

В теплые дни мы обычно полностью раздвигали перегородки в своих комнатах, и если несколько человек собирались у кого-то, то через двор они могли отлично видеть «группировку противника», собравшуюся в противоположном крыле. В итоге какой-нибудь «остроумец» обязательно начинал первым, сперва просто выкрикивая всякие насмешки в адрес оппонентов, но вскоре представители обеих группировок дружно высыпали на веранду и принимались через двор осыпать друг друга оскорблениями. Подобное поведение кажется, наверное, на редкость глупым, но, видно, было что-то такое в самой архитектуре виллы – точнее, в ее акустических особенностях, благодаря которым во время подобных словесных поединков возникало звонкое эхо, – что вдохновляло нас на подобные «игрища». Оскорбления разносились по всей округе – мы могли издеваться над чьей-то мужской удалью или над чьей-то только что законченной работой, но по большей части определенных границ не переступали, не имея все же намерения серьезно ранить кого-то. И помнится, частенько этот «обмен любезностями» заставлял обе стороны хохотать до слез. В общем-то, эти громогласные распри больше напоминали задиристые, но вполне дружелюбные семейные перепалки, ибо мы действительно жили тогда на вилле как одна семья. Однако раз или два, когда кто-то ко всяким оскорблениям добавлял еще и имя Сасаки, ситуация выходила из-под контроля, и мы, отбросив всяческие ограничения, дружно высыпали во двор, где принимались драться уже всерьез. Довольно скоро нам пришлось понять, что никого нельзя даже в шутку сравнивать с «этим предателем», ибо вряд ли это будет принято с юмором.

Теперь вы, наверное, легко можете представить себе, сколь неистовой и всеобъемлющей была наша преданность учителю и его принципам. Оглядываясь назад и хорошо зная все недостатки подобного воспитания, легко критиковать учителя, поощрявшего такую атмосферу. Но с другой стороны, любой, кто был когда-либо одержим честолюбивыми мечтами, кто чувствовал, что способен достичь определенных высот, кто испытывал потребность как можно шире распространять свои идеи, должен проявить понимание и сочувствие к тем методам, с помощью которых Мори-сан управлял нами. Ибо – хотя сейчас мои слова и могут показаться смешными в свете того, чем закончилась карьера Сэйдзи Мориямы, – в те времена его заветной мечтой было ни много ни мало фундаментальное переосмысление самого подхода к живописи, по крайней мере среди художников нашего города. Вот о чем мечтал он, когда столько времени и здоровья отдавал пестованию своих учеников, и об этом, наверное, важно помнить, когда рассуждаешь о правильности методов моего бывшего учителя.

Его влияние сказывалось, разумеется, не только на наших занятиях живописью. В те годы мы практически всю свою жизнь строили согласно его системе ценностей, его образу и подобию, а потому, естественно, очень много времени уделяли исследованию ночного «зыбкого мира» – мира ночных удовольствий, развлечений и выпивки, и это всегда, хотя бы незримо, присутствовало в наших работах. Я неизменно испытываю своего рода ностальгию, вспоминая центр города, каким он был в те дни: улицы еще не забиты грохочущим транспортом, предприятия еще не столь многочисленны и не могут полностью заглушить в ночном воздухе аромат цветущих растений. Излюбленным местом наших тогдашних посиделок служил небольшой чайный домик на улице Кодзима; он стоял на берегу канала и назывался «Водяные фонари», потому что, приближаясь к нему, замечаешь в первую очередь отражавшиеся в воде огни этого заведения. Хозяйка чайного домика была старинной приятельницей нашего учителя, что всегда обеспечивало нам самое лучшее и доброжелательное обслуживание. И я помню многие замечательные вечера, когда мы подолгу сидели там, пели и пили вместе с хозяйкой и прислуживавшими в домике девушками. Еще мы очень любили зал на улице Нагата, некогда служивший для стрельбы из лука; хозяйка его никогда не уставала напоминать нам, что в былые времена, когда она еще работала гейшей в Акихаре, Мори-сан использовал ее как натурщицу для целой серии деревянных гравюр, оттиски с которых впоследствии пользовались чрезвычайно большим спросом. На улице Нагата нам прислуживали сразу шесть или семь молодых женщин, и через некоторое время у каждого из нас появилась своя собственная «фаворитка», с которой можно было и поболтать всласть, и ночь провести.

Наши веселые вылазки в город не ограничивались этими заведениями. Мори-сан, похоже, имел бесконечное множество знакомых, так или иначе связанных с миром развлечений, и на вилле постоянно появлялись нищие труппы бродячих актеров, танцоров и музыкантов, – их там приветствовали как дорогих друзей, с которыми уже не чаяли увидеться. Горячительные напитки лились рекой, наши гости пели и танцевали ночь напролет, и вскоре кого-нибудь непременно посылали в ближайшую деревню разбудить торговца спиртным и пополнить наши запасы. Одним из регулярных посетителей виллы в те дни стал сказитель по имени Маки, толстый веселый человек, который мог то буквально до колик в животе довести всех своими смешными историями, то, уже через минуту, заставить всех плакать от сострадания к героям старинных преданий. Через много лет я несколько раз встречал Маки в «Миги-Хидари», и мы с некоторым изумлением вспоминали те ночи на вилле. Маки утверждал, что отлично помнит, как многие из тех «вечеринок» затягивались на всю ночь и продолжались весь следующий день, плавно сменявшийся еще одной такой же веселой ночью. В этом я, правда, не очень уверен. Помнится, днем после подобных празднеств я в каждом углу натыкался на спящих или вконец обессилевших гуляк. Некоторые валялись во дворе прямо под палящими лучами солнца.