Майкл Шейбон - Потрясающие приключения Кавалера & Клея

В тот день, когда он разглаживал поникший уголок «Дурацкого свидания», случилось нечто удивительное. Впервые на его памяти у Жука взаправду завибрировали чувствительные усики. Кто-то за ним наблюдал. Томми обернулся. В лавке стоял человек – он отчасти спрятался за крутящимся барабаном, усеянным блестящими линзами пятидесятицентовых очков для чтения. Человек резко отвернул лицо и сделал вид, будто разглядывает дрожь розово-голубого света на задней стене лавки. Томми мгновенно узнал грустноглазого фокусника из задней комнаты Тэннена. И вовсе не удивился, увидев его здесь, в «Аптеке Шпигельмана» в Блумтауне, Лонг-Айленд: это он запомнил навсегда. Он даже – и вот это, пожалуй, чуточку удивительно – обрадовался встрече. Явление этого иллюзиониста у Тэннена было Томми – как бы это сказать? – приятно. Он испытал несуразную нежность к этой непокорной гриве черных кудрей, к этой худой фигуре в несвежем белом костюме, к этим большим доброжелательным глазам. А теперь сообразил, что несуразная нежность была лишь первым симптомом узнавания.

Сообразив, что Томми пялится, человек бросил притворяться. Еще миг постоял, сутулясь и краснея. И как будто собрался слинять, – это Томми тоже запомнил. А потом человек улыбнулся.

– Привет, – сказал он. Говорил он тихо и с легким акцентом.

– Здрасте, – сказал Томми.

– Мне всегда было интересно, что хранят в этих банках.

Человек показал на витрину, где два стеклянных сосуда, вычурные мензурки с луковичными пробками, хранили свои вечные галлоны прозрачной жидкости: в одной – розовая, в другой – голубая. Предвечернее солнце пронзало их, отбрасывая на дальнюю стену рябящую пару пастельных теней.

– Я спрашивал мистера Шпигельмана, – ответил Томми. – Раза два.

– И что он сказал?

– Что это тайна его профессии.

Человек серьезно кивнул:

– Которую мы должны уважать.

Он достал из кармана пачку «Олд голд». Поджег сигарету щелчком зажигалки и медленно затянулся, не отводя от Томми взгляда, и лицо у него было тревожное, как Томми почему-то и предполагал.

– Я твой родственник, – сказал человек. – Йозеф Кавалер.

– Я знаю, – ответил Томми. – Я видел ваш портрет.

Человек кивнул и снова затянулся сигаретой.

– Вы идете к нам домой?

– Не сегодня.

– Вы живете в Канаде?

– Нет, – ответил он. – Я не живу в Канаде. Я могу сказать, где я живу, но, если я скажу, обещай никому не выдавать моего местонахождения или подлинной личности. Это совершенно секретно.

Шершаво зашуршала кожаная подошва по линолеуму. Кузен Джо поднял голову и, неловко метнувшись глазами вбок, сложил губы в ломкую взрослую улыбку.

– Томми? – Пришел мистер Шпигельман. На Кузена Джо он воззрился с любопытством – не то чтобы враждебно, однако, отметил Томми, с интересом подчеркнуто бескорыстным. – Мне кажется, я незнаком с твоим другом.

– Это… ну… Джо, – сказал Томми. – Я… я его знаю.

Вторжение мистера Шпигельмана в проход с комиксами смутил Томми. Сновидческая невозмутимость, с которой он в лонг-айлендской аптеке вновь повстречался с родственником, восемь лет назад исчезнувшим с военного транспорта у берегов Виргинии, бежала его. Джо Кавалер замечательно затыкал взрослым рты в доме Клеев; если Томми входил в комнату и все обрывали фразу на полуслове, ясно было, что речь шла про загадочного Кузена Джо. Естественно, Томми допрашивал их безжалостно. Отец, как правило, не желал рассказывать о давних днях товарищества и рождении Эскаписта («Меня это в тоску вгоняет, друг», – обычно пояснял он), но порой удавалось подначить его, чтоб он вслух гадал, где нынче обретается Джо, какими путями скитается, насколько вероятно, что возвратится. Впрочем, от таких бесед отец Томми нервничал. Хватался за сигареты, за газету, за переключатель радиоприемника – что угодно, только бы прекратить разговор.

Бо́льшую часть сведений о Джо Кавалере Томми почерпнул от матери. От нее он в подробностях узнал о том, как родился Эскапист, о громадном состоянии, которое сколотили владельцы «Империи комиксов» на работах его отца и кузена. Мать переживала из-за денег. Ее неотступно терзала потерянная золотая жила, которой стал бы Эскапист для семьи, если бы Шелдон Анапол и Джек Ашкенази не обвели авторов вокруг пальца. «Их ограбили», – твердила мать. Обыкновенно подобные заявления мать делала, оставшись с сыном наедине, но порой и отцу поминала его прискорбный комиксовый анамнез, в котором Кузен Джо некогда был ключевым элементом; так мать подкрепляла некий более абстрактный и менее вразумительный тезис касательно нынешней их жизни, который Томми, яростно цепляясь за детское понимание бытия, раз за разом умудрялся упускать. Мать, оказывается, знала про Джо всевозможнейшие любопытные факты. Знала, где он учился в Праге, когда и каким маршрутом прибыл в Америку, где жил на Манхэттене. Знала, какие комиксы он рисовал и что сказала ему Долорес дель Рио однажды весенней ночью в 1941 году («Вы танцуете, как мой отец»). Знала, что Джо был равнодушен к музыке и питал слабость к бананам.

Томми всегда считал, что эта детальность, эта немеркнущая яркость ее воспоминаний о Джо в порядке вещей, но прошлым летом на пляже как-то раз уловил разговор матери Юджина с другой соседкой. Томми делал вид, будто спит на полотенце, лежал и подслушивал их перешептывания. Разобраться было сложно, но слух задела одна фраза – она застряла в ушах на долгие недели.

– Она к нему неровно дышит все эти годы, – сказала та, другая женщина, соседка Хелен Бегельман.

Говорила она, Томми знал, про его мать. Отчего-то он сразу вспомнил фотографию в серебряной рамочке – Джо, во фраке и с флеш-стритом, – которая стояла у матери на туалетном столике, сооруженном в кладовке в спальне. Но выражение «неровно дышать» в этом контексте оставалось для Томми непроницаемым еще несколько месяцев, пока однажды, вместе с отцом слушая, как Фрэнк Синатра поет вступление к «Я тогда брошу слезы, пусть сохнут», не постиг смысла; и в тот же миг он сообразил, что знал это всю жизнь: его мать была влюблена в Кузена Джо. Отчего-то эти сведения были ему приятны. Они как будто согласовывались с некими идеями касательно подлинной взрослой жизни, которые сложились у Томми в результате чтения материных историй в «Сердечной боли», «Моей любимой» и «Любви до безумия».

Но все-таки Томми совершенно не знал Кузена Джо и не мог не признать, что, с позиции мистера Шпигельмана, Кузен Джо какой-то подозрительный: ошивается тут в своем мятом костюме, уже который день не брит. Завитки волос торчат на голове дыбом, как стружка. Весь какой-то бледный, моргает, словно нечасто выходит на свет. Нелегко будет объяснить его мистеру Шпигельману, не выдавая факта родства. А почему, собственно, не выдавать? Почему нельзя рассказать всем знакомым – и особенно родителям, – что Кузен Джо вернулся из своих странствий? Это же бомба. Если потом всплывет, что Томми знал, но скрыл от матери с отцом, по головке его не погладят.