Майкл Шейбон - Потрясающие приключения Кавалера & Клея

– Это кто? – спросил Сэмми, поглаживая щеку, которую она тронула своим парфюмом и своим шарфом из альпаки. – Она, по-моему, была красивая.

– Красивая. – Джо подошел к рассохшемуся креслу, обтянутому конской шкурой, и подобрал с него большую сумку. – Она, по-моему, забыла. – Сумка была из черной кожи, с толстыми черными лямками и затейливыми застежками черного металла. – Сумочку.

– Это не сумочка , – сказал Джули, нервно озирая гостиную, прикидывая, сколько вреда они уже причинили. Нахмурился на Сэмми, будто почуял, как очередная завиральная идея друга уже распадается на куски. – Это, наверное, моего брата. Лучше не трожь.

– Что, Джерри внезапно взялся перевозить секретные документы? – Сэмми забрал сумку у Джо. – Вдруг переименовался в Петера Лорре? – Он расстегнул сумку и поднял тяжелую крышку.

– Не надо! – сказал Джо. Он рванулся было за сумкой, но Сэмми ее отдернул. – Некрасиво, – укорил его Джо, пытаясь дотянуться до сумки с другого боку. – Мы должны уважать ее частности.

– Не может быть , что это ее, – сказал Сэмми.

И однако, в черной курьерской сумке он нашел дорогую пудру в черепаховом футляре, много-много раз сложенную брошюру «Почему современная керамика – народное искусство», губную помаду («Андалусию» Элены Рубинштейн), золотую с эмалью шкатулочку для таблеток и кошелек, где лежали две двадцатки и десятка. Несколько визиток в кошельке сообщали, что зовут девушку довольно-таки экстравагантно – Роза Люксембург Сакс и что она сотрудница художественного отдела журнала «Лайф».

– Мне кажется, она была без трусов, – сказал Сэмми.

Это откровение так тронуло Джули, что с ответом он не нашелся.

– Без, – сказал Джо. Оба посмотрели на него. – Я вошел в окно, а она спала там. – Он показал на спальню Джерри. – В постели. Вы слышали, она кричала, да? Она надела платье и пальто.

– Ты ее видел, – сказал Джули.

– Да.

– Она была голая.

– Вполне голая.

– Спорим, ты такое нарисовать не сможешь.

Джули стащил с себя свитер. Свитер был цвета жареной пшеницы, и под ним оказался второй, точно такой же. Джули вечно жаловался, что мерзнет, даже когда тепло; зимой он раздувался вдвое. За многие годы его мать, руководствуясь исключительно сведениями, почерпнутыми со страниц идишских газет, диагностировала у него несколько острых и хронических заболеваний. Каждое утро она велела ему глотать всевозможные пилюли и таблетки, съедать сырую луковицу и пить по чайной ложке слабительной «Кастории» и витаминного тоника. Джули был великим созерцателем преступной обнаженки, и в районе, где жил Сэмми, снискал всеобщее восхищение, изображая ню Фритци Ритц, Блонди Бамстед и Дейзи Мэй, которые продавал за десять центов, а также (за четвертак) Дейл Арден, чей обворожительный лобок рисовал роскошными штрихами, которыми, по общему мнению, наделил бы ее и сам Алекс Реймонд, кабы позволили общественная мораль и тяготы межпланетных путешествий.

– Смогу, конечно, – ответил Джо. – Но не буду.

– Я тебе дам доллар, если нарисуешь Розу Сакс голой в постели, – сказал Джули.

Джо забрал Розину сумку у Сэмми и сел в конское кресло. Он явно соизмерял свои материальные нужды и желание – которое разделял и Сэмми – удержать и единолично присвоить пленительное видение. В конце концов вздохнул и отбросил сумку.

– Три доллара, – сказал он.

Джули не обрадовался, но кивнул. Стащил с себя еще один свитер.

– Ты уж старайся, – сказал он.

Джо опустился на колени и с перевернутого молочного ящика взял сломанный огрызок карандаша «Конте». Подобрал невскрытое сообщение о просрочке из Нью-Йоркской публичной библиотеки и распластал его по ящику. Длинные пальцы правой руки, на кончиках пожелтевшие, лениво заскользили по задней стороне конверта. Лицо оживилось до комичности: Джо щурился, кривился, надувал губы и двигал ими влево-вправо. Спустя несколько минут рука так же внезапно замерла, а пальцы отпихнули карандаш. Джо поднес конверт к глазам и наморщил лоб, словно разглядывал, что нарисовал, а не как оно нарисовано. Черты смягчило сожаленье. Еще не поздно, словно размышлял он, порвать конверт, припрятать дивный призрак. Затем вернулась обычная мина – сонная, беззаботная. Джо протянул конверт Джули.

Его краткий полет в окно окончился на полу спальни, и Джо нарисовал Розу Сакс, какой увидел ее в первый миг, – на уровне глаз, вставая с пола, глядя мимо резной шишечки, венчавшей изножье кровати. Роза Сакс лежала в отрубе на животе, вытянутая правая нога выбилась из-под одеяла, обнажив существенно больше половины крупного и соблазнительного тухеса . Правая ступня крупно маячила на первом плане – узкая, пальцы поджаты. Линии голой ноги и ноги пододеяльной соединялись в предельной точке схода, в жестких черных зарослях теней. Далекие лощины и длинная центральная долина ее спины вздымались к угольной Ниагаре волос, скрывавших все, кроме нижней половины лица, – губы приоткрыты, подбородок широк и, пожалуй, тяжеловат. Свежая вырезка из памяти Джо, четыре на девять дюймов, но при всей непосредственности линии были чисты, неторопливы, точность анатомична, однако эмоциональна: чувствовалась нежность Джо к этой поджатой маленькой ступне, к этому прогибу спины, к этому открытому сонному рту, что втягивает последний глубокий вдох бессознательности. Хотелось, чтобы она спала дальше, – только бы еще на нее посмотреть.

– Ты сиськи не показал! – заметил Джули.

– Не за три же доллара, – ответил Джо.

Ворча и всячески выказывая недовольство, Джули уплатил Джо и сунул конверт в боковой карман пальто, заботливо спрятав в «Плэнет сториз». Пятьдесят три года спустя, когда Джули умер, рисунок обнаженной спящей Розы Сакс нашли среди его вещей, в конфетной коробке «Баррачини», вместе с сувенирной кипой с бар-мицвы его старшего сына и значком Нормана Томаса, и по ошибке выставили в Сан-Франциско, на ретроспективе в Музее комиксов, объявив юношеской работой Джулиуса Гловски. Что же до «Распространенных ошибок перспективного рисунка», просроченной библиотечной книжки, по итогам недавнего расследования выяснилось, что ее вернули в 1971 году, когда по всему городу объявили библиотечную амнистию.

Как испокон веков поступали все юноши, загнанные в угол, они решили прилечь и потранжирить время. Они сбросили ботинки, закатали рукава и распустили галстуки. Они переставляли пепельницы, смахивали кипы журналов на пол, завели пластинку и вообще вели себя так, будто они здесь хозяева. Расположились они в комнате, где художники-вундеркинды хранили свои чертежные столы и тумбочки для инструментов, – в комнате, которую за многие годы ее обитатели успели наречь Общагой, Геенной, Крысиной Дырой, Задрот-студией – последнее зачастую распространялось на всю квартиру, на здание, временами на квартал и даже – сумрачными, похмельными, перхотными утрами, когда из окна уборной открывается вид на восход цвета бурбона и пепла, – на весь этот клятый гнусный мир. Когда-то в прошлом веке здесь была спальня элегантной дамы. По-прежнему сохранились изогнутые латунные крепления газовых ламп и лепные овы, но в основном мшистые муаровые обои содрали для целей что-нибудь набросать, а на стенах осталась только раскидистая бурая паутина потрескавшегося клея. Впрочем, сказать правду, на обстановку Сэмми и Джо едва обратили внимание. Просто поляна, куда они пришли разбить шатер своих фантазий. Сэмми лежал на охромевшем лиловом диванчике; Джо на полу какую-то секунду замечал, что валяется на кисло пахнущем овальном плетеном ковре в квартире, откуда только что выбежала девушка, за считаные мгновения знакомства показавшаяся ему красавицей, какой он в жизни не видал, в доме, куда он взобрался по фасаду, дабы приступить к выпуску комиксов для компании, которая торгует пукающими подушками, на Манхэттене, в Нью-Йорке, куда он прибыл через Литву, Сибирь и Японию. Затем где-то в квартире спустили воду в туалете, а Сэмми, издав довольный вздох, содрал с себя носки, и ощущение нынешней странности жизни, зияющего провала, долгой и уже непроходимо заросшей тропы, что отделяла Джо от его родных, отступило.