Жауме Кабре - Тень евнуха

– Тебя хлебом не корми, дай поговорить о незабываемых днях.

– Тереза сделала незабываемыми целые годы, Жулия. Когда Тереза… – Он поправил себя: – В тот день, когда мы решили… Слушай, ты же знаешь, что я боюсь высоты.

Жулия вместо ответа наблюдала, как Микель отпивает глоток пятилетнего арманьяка «Торрес», и я почувствовал себя обязанным продолжить:

– Мы признались друг другу в любви на самой вершине башни Тибидабо.

– Ничего себе. Вы признались друг другу в любви?

– Мы признались друг другу в любви. И я не заметил ни ветра, ни того, что люльку мотало из стороны в сторону.

– Но ведь так никто не делает.

– Чего никто не делает?

– Никто не признается в любви.

Тереза поглядела на меня своим глубоким ясным взглядом исполнителя с мировым именем, перед которым открывались бескрайние просторы и все такое, и сказала: «Ты меня любишь?» – а я: «Ты же знаешь, что люблю». И было ему в ответ: «Паси агнцев моих». И снова сказала она ему: «Симон, сын Пере Беглеца, любишь ли ты меня?» И Микель отвечал ей: «Ты знаешь, что я люблю тебя». И услышал в ответ: «Паси овец моих». И в третий раз сын Пере опечалился, что и в третий раз его спросили то же, и снова ответил так же, и она поднялась и сказала: «Следуй за мной». И Микель пошел за ней и шел до самой смерти. Это были самые счастливые дни моей жизни, Жулия, – дни, когда я чувствовал полноту бытия. До сорока лет я не понимал, что человека оправдывает любовь и что le dur désir de durer может утолить только любовь, которой нет конца.

– Ну, не знаю. Очень поэтично.

Все это было не так поэтично, как звучало в пересказе. Потому что на фоне всей этой радости всегда явственно вставал образ Быка, истекшего кровью за свое предательство, и из глубины совести кто-то вопрошал: «Что ж это ты, Микель Женсана Палач, такой чувствительный и тонкий?..» И как-то раз они заговорили об этом с Болосом. Через двадцать лет после критики в затылок Симон и Франклин устроили себе сессию групповой терапии и спросили друг у друга: «А ты-то, как ты это пережил?» Вначале оба давай храбриться, что ничего не попишешь, мы выполнили свой солдатский долг, на войне как на войне. И мы должны были отомстить за смерть товарища Минго. Нет, что ты: мы как простые солдаты исполнили приказ, и нас никто за это не осудит, и дело с концом, и все такое. Но после второй кружки пива Болос сказал, что до сих пор не может забыть то мгновение, когда засунул Быку дуло в рот, потому что сукины дети Курносый и Кролик не довели порученное им дело до конца, ему все это до сих пор снится, но он никому об этом не говорил.

– Мне он об этом никогда ни слова не говорил, – прозвучал голос Жулии, рассеивая его задумчивость.

– Он никому ни слова об этом не сказал. Все мы совершали поступки, которые не можем стереть из памяти, и они превращаются в пытку. И об этом не пишут в некрологах, Жулия.

– Ты что, веришь в грех?

– Не знаю.

– Елки-палки, Микель. Ты же неверующий!

– Мне кажется, это не имеет значения. Я тебе уже говорил, что у меня хорошо получается чувствовать себя виноватым.

Жулия подобрала хлебную крошку, до которой не добралась вездесущая щеточка официанта, и вертела ее между пальцами.

– Болоса тоже мучила память о Быке. – Она запустила крошку в неустанно струившийся фонтанчик. – Только я не знала, что это была память о Быке. – Она с вызовом посмотрела на Микеля. – Очень больно, когда человек, которого любишь, чего-то недоговаривает.

– Невозможно рассказать о себе все.

Любопытная вещь это трио Чайковского. Оно было создано по заказу, потому что фон Мекк [186]не переставала настаивать на том, чтобы оно было написано. И когда Чайковский решил-таки этим заняться, то задумал положить в его основу тему с вариациями. Видишь? И Тереза, сидя на полу, в уголке возле шкафа со скрипками, стала наигрывать тему, да так чисто, будто ей не причиняло ни малейшего неудобства играть в такой неловкой позе. И я подумал: «Жулия, ты так прекрасно играешь на скрипке, что могла бы играть и во сне».

– Ты сказал «Жулия».

– Прости, я не расслышал?

– Ты сказал: «Жулия, ты так прекрасно играешь…»

– Прости. Я устал. Если хочешь…

– Нет, прошу тебя…

Она так жалобно это сказала. Микель жестом подозвал официанта – метрдотель в это время желал «всего доброго» паре, отужинавшей за столиком treize [187], которая, судя по его улыбке, оставила солидные чаевые.

Третья чашка кофе. Жулия больше не хотела: «А то спать не буду». Но ведь сегодня Микель не заснул бы и без всякого кофе, потому что за какие-нибудь пару часов он умудрился раскрыть этой женщине почти все тайны своей жизни. А такие вещи прогоняют сон почище всякого кофе. И я сказал ей, что купался в лучах счастья, потому что превратился в одного из тех людей, мнение которых о музыке было Терезе небезразлично. Она поверяла мне свои сомнения в том, актуален ли сегодня концерт Венявского, и я говорил ей: «Да, малоизвестные композиторы-романтики – моя страсть» – и советовал разучить пьесу Вьетана, и она мне доверяла. Она включила Второй концерт Венявского в свой репертуар. Благодаря мне. Зато совсем со мной не советовалась, когда дело касалось календаря гастролей. Она закрывалась в кабинете с Армандом, и я умирал от ревности. Да, это были самые счастливые годы. Я по-прежнему жил в своей квартире, но целыми днями пропадал у Терезы. Я часто оставался у нее на ночь и рано-рано утром слышал, как она занимается на велотренажере. Я никогда ни у кого не встречал такой железной дисциплины, как у Терезы. И понемногу (кажется, ни один из нас этого даже и не заметил) я начал оставлять там то пару белья, то книгу, то пластинку, и постепенно, хотя я туда не переехал, в квартире Терезы я стал чувствовать себя куда комфортнее, чем дома. Пока не прозвучали «Noveletten», я даже не отдавал себе отчета о гигантском количестве вещей, которые я умудрился туда перевезти.

– Ты их уже упоминал. Что это такое?

– Что ты имеешь в виду?

– Что такое «Noveletten»?

Это сборник веселых историй, рассказов об Эгмонте, семейных зарисовок, воспоминаний о родителях… Свадьба. В двух словах, милые пьесы. «Noveletten», маленькие новеллы, маленькие рассказы, маленькие доказательства любви к тебе, Клара. Восемь доказательств любви, которые дарят мне блаженство. Первая из них, «Markiert und kräftig» [188], – это игра с переменами тональностей; в трио – и в фа мажоре, и когда действие волшебным образом переносится в ля мажор – появляется сила, свойственная мелодиям Шуберта. И Шуман не уставал повторять, что музыка Баха, Бетховена и Шуберта – это райское наслаждение, и для того, чтобы сказать об этом, я сочиняю такие прелестные мелодии, как эта или как Intermezzo во второй пьесе, Äußerst rasch und mit Bravour [189], похожее на ноктюрн Фильда или Шумана, сопровождаемый фейерверком. «Etwas langsamer, durchaus zart» [190]. Ты сама нежность, Клара моя, Тереза моя. И когда Шуман на несколько месяцев уехал в Вену после того, как отец Клары наотрез отказал влюбленным в возможности видеться, он поехал в Веринг, чтобы возложить цветы на могилы Бетховена и Шуберта, похороненных почти рядом. И так же как Роберт Шуман восхищался Шубертом и Кларой, я восхищен тобой, Тереза. Потому что ты была способна остановить на мне взгляд и увидеть нечто достойное внимания, потому что ты позволила мне на цыпочках, осторожно, войти в твою жизнь и сама вошла в мою жизнь, молча, почти без слов, как Lieder ohne Worte [191], одной мелодией. О, как прекрасно это «Intermezzo», уносящее меня в страну счастья. И прошли дни, недели, месяцы, а счастье продолжалось, и мы с тобой, возлюбленная, жили друг для друга, а Арманд следил за каждым твоим шагом с настойчивостью, казавшейся мне жестокой, ведь я же говорил тебе об этом, любовь моя; а для тебя она была необходима, и об этом ты тоже меня предупреждала. И наступила та неделя, когда ты решила отдохнуть, и мы договорились, что никуда не полетим и не поедем, ни на самолете, ни на поезде, ни на такси, закроемся у тебя дома с кучей бутылок белого вина, которое ты так любила, и если захотим, то предадимся музыке и лени. И настал день, когда ты предстала предо мной обнаженная и сказала мне: «Я – Роберт, а ты – моя Клара, и в этом наше счастье». В третий раз в жизни мне было дано священное имя – Микель Симон Клара Первый, Новообращенный и многократный Вероотступник. И ты мне сказала, чтобы я тоже разделся, и твоя музыкальная комната превратилась в рай. Ты присела на крышку рояля, вся обнаженная, и мы подняли бокалы рейнского вина. В молчании, без слов, мы говорили друг другу, что жизнь к нам добра. И Микель Женсана был в восторге от нежданной вспышки счастья. Он собирался ей сказать, наполовину скрывшись за бокалом, что любит ее безумно. Он собирался это сказать, но в это мгновение она спрыгнула с рояля, потому что ей пришла в голову важная мысль: