Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье

Он преуспел, пусть и отчасти. Прошел слух, что Уоллеса видели в Чатеме – он поступил на службу в Ост-Индскую компанию, однако на какую именно должность, выяснить не удалось.

Фладгейт получил распоряжение отправиться в Чатем, в головную контору компании, и расспросить там о беглом негоднике; судя по всему, он долго тянул с выполнением этого поручения; как бы то ни было, когда он все-таки добрался до Чатема, Уоллес уже исчез. В конце месяца из Грейвзенда в Индию ушло судно, и, судя по всему, Уоллес был на борту.

Гнаться за беглецом на Восток было не по силам даже миссис Кларк, и хотя она и отправила письмо сыну Джорджу, полк которого стоял в Индии, с требованием, чтобы он смотрел во все глаза, не появится ли в тех краях зеленоглазый молодой человек с бакенбардами, на особый успех рассчитывать не приходилось.

Луиза, которая шила в Португалии детское приданое и невольно сравнивала свою судьбу с судьбой Эжени, восприняла эти новости с относительной невозмутимостью. По крайней мере, Годфри жив и совершенно здоров. Если он решил скрыть свой позор в джунглях Индии, не в ее силах его остановить. Ей оставалось только молить Всевышнего, чтобы тот наставил несчастного на праведный путь и чтобы он раскаялся и избежал вечного проклятия.

Она написала брату, попросив зайти к миссис Кларк и поблагодарить ее за хлопоты, а заодно передать весточку Эллен. И вот в один из сентябрьских дней Луи-Матюрен отправился исполнять поручение, весьма, по его мнению, скучное – о Кларках он не знал почти ничего, помимо рассказов сестры, в памяти лишь сохранился смутный образ размалеванной, нелепо разодетой старухи на той злосчастной свадьбе. Что касается дочери, ее он не помнил вовсе.

Он добрался до места, и консьерж, сидевший в своей клетушке, сообщил ему, что мадам Кларк занимает квартиру на втором этаже.

Луи-Матюрен поднялся по узкой лестнице – мысли его были далеко-далеко – и вдруг услышал музыку, долетавшую с верхней площадки. Звук был приглушен, почти неслышен, точно ноты звучали во сне на зыбкой грани пробуждения. Он приостановился, вслушался, и музыка зазвучала отчетливее, явно на втором этаже; мягко звенела арфа, так нежно и нежданно в этот скучный сентябрьский день. Кто-то исполнял «Серенаду» Шуберта. Странный выбор для арфиста, подумал Луи-Матюрен и замер с улыбкой на губах – ему хотелось понять, как неведомый исполнитель справится с подхватом-аккомпанементом, который следует за основной мелодией. Сам того не замечая, он начал напевать вполголоса и одновременно повернул дверную ручку, а когда дверь отворилась, бездумно шагнул в квартиру, не дождался, пока служанка его представит, – все его существо утонуло в жалостливой красоте «Серенады», его любимой мелодии, которая явилась ему столь нежданно. То, что его не ждут, а с хозяйкой он не знаком, никак не смущало Луи-Матюрена – стоило ему услышать Шуберта, и он позабыл о всяческих условностях. Будто лунатик, он шагнул в салон, обнаружив наконец источник звука, а Эллен, сгорбившаяся над своим инструментом, случайно подняла глаза и увидела, что на нее надвигается некое видение – долговязое существо с мутными голубыми глазами и полыхающими кудрями – и поет «Серенаду» так, как ей никогда еще не доводилось слышать. Ее пальцы-волшебники дрогнули, замерли на миг, и в голове промелькнула мысль, что служанка, видимо, совсем лишилась ума – нельзя же пускать визитеров без доклада; незнакомец, однако, не заметил ее колебания, он уже плыл в потоке собственного пения и не вынырнул из него, когда смолкла ее музыка.

Тут и она прониклась тем же порывом, пав жертвой его завораживающего голоса, и, забыв об условностях и приличиях, столь милых ее строгой натуре, подхватила мелодию – теперь уже не он следовал за ней, а она за ним. Возникла идеальная гармония, в ней не было ни грана противостояния; сами того не ведая, они растворились друг в друге, повинуясь единому слепому инстинкту, сущность которого была обоим незнакома, бессознательно принося свои скромные таланты в дар Господу. Время как бы замерло на миг, не было ни прошлого, ни настоящего; необходимости в повседневных трудах, пище, досуге для них более не существовало. Мелкие огрехи их природы с них слетели, его лживость, позерство и непорядочность исчезли одновременно с ее ханжеством, нетерпимостью и гордыней. Они скинули бремя своих ничтожных грехов и остались нагими детьми перед лицом любви к прекрасному.

А потом мелодия завершилась. Последнее трепетание струн истаяло. Его голос сошел на шепот и смолк, волшебства не стало, остались лишь мужчина и женщина, глуповато улыбавшиеся друг дружке, – в самой глубине своих душ они успели заключить союз с незримым, союз, который уже не разорвать вовеки.

– Вы – Эллен Кларк, – произнес он. – Луиза мне никогда не говорила, что вы музыкантша. Сколько же часов я провел зря в неведении!

– Я видела вас на свадьбе, – вымолвила она, – но тогда вы выглядели совсем иначе, просто как другой человек. У меня не возникло желания с вами заговорить.

– Я очень рад, что мы именно вот так нашли друг друга, – произнес он. – Благодаря музыке отпала необходимость в нелепых официальных представлениях. Если бы я вошел в эту комнату следом за служанкой, я поклонился бы вам, передал послание от своей сестры, мы бы пять минут поболтали о пустяках, а потом я поклонился бы вновь, вы протянули бы мне руку и мы никогда бы больше не увиделись.

– Но раз уж оно так не случилось, что мы теперь будем делать? – спросила она.

– Ну как же! Мы будем вести разговоры о жизни и смерти и о том, как мы оба несчастны и почему не верим в Бога; о том, что Евклид – величайший из всех людей, а когда нам это надоест, вы снова сядете за инструмент, а я стану для вас петь.

– Теперь я вспоминаю, Луиза часто про вас рассказывала. Вы – естествоиспытатель, она не слишком это одобряет, а еще вы – атеист, и это ее страшит.

– Луизе нужно было пойти в монашки. Она не от мира сего. Она никогда не слышала про Галилея, Бруно, Коперника; она молится святым (а они, кстати, все поголовно были эпилептиками) и кается в своих мелких выдуманных грехах жирному священнику, который ее не слушает, а если и слушает, так это не его дело.

– Но вас растили католиком?

– Разумеется, именно поэтому я и стал атеистом. В десять лет я прочитал книгу про инквизицию, в двенадцать увидел на картинке мучения святого Варфоломея и с тех пор возненавидел католицизм. Католики искони преследовали мыслителей и философов. Дай мне волю, я всех священников перевешал бы на деревьях.

– Я склонна с вами согласиться. Я, впрочем, вообще не получила никакого религиозного воспитания.

– Значит, у нас полное взаимопонимание. Мы оба мыслим свободно и обожаем музыку. Лучшего основания для дружбы не придумаешь. Знакомы ли вы с естественными науками?