Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье

Поначалу Эллен едва не взбунтовалась. Она терпеть не могла, когда кто-то строил планы за ее спиной. Луи не имел права принимать столь важные решения, не посоветовавшись с нею. В первый момент она чуть не написала ему, что и слышать не желает о его замыслах. Но с другой стороны… как замечательно будет вновь увидеть милую Луизу, пожить в обществе действительно воспитанных людей, таких как Палмелла, забыть все денежные тревоги – а кроме того, у сына ее будет няня. В конце концов, может быть, план этот не так уж плох. Брюссель – приятный город. У них наверняка возникнут интересные знакомства. Итак, решение было принято. Луи-Матюрен приехал в Париж за семьей, и к концу лета Бюссоны перебрались в Бельгию.

Трудно сказать, какие именно услуги Луи-Матюрен оказывал Палмелла на протяжении трех лет, которые они провели в Брюсселе. В свите любого посланника есть одно-два лица, иногда и больше, которые получают щедрое вознаграждение за полнейшую праздность. Да, им доводится написать письмо-другое, выполнить какое-то официальное поручение; нередко можно видеть, как они с озабоченным видом мчатся куда-то по коридору, зажав под мышкой некие явно важные документы; на всех торжественных церемониях они всегда на виду, умудряются добыть себе и своим родным места в первом ряду, на утренних приемах и балах прикалывают к лацканам ленточки, дабы выделяться из толпы; кроме того, они всегда первыми начинают многозначительно кивать и перешептываться, прикрыв рот ладонью, если речь заходит о какой-то государственной или придворной интриге. В современном мире этих счастливчиков довольно бесцеремонно кличут прихлебателями. Впрочем, вряд ли это слово было в ходу в 1836 году при дворе его величества короля Бельгии Леопольда. В любом случае Луи-Матюрен Бюссон-Дюморье очень старался не оплошать на своей должности. Его патрон, португальский посланник, не играл решающей роли в международной политике, однако это не мешало ему быть просвещенным и обаятельным человеком. Его жена, в девичестве Эжени Сен-Жюст, была не менее благожелательна и прелестна. А щедрость Палмелла была такова, что Луи-Матюрену много месяцев подряд не пришлось залезать в долги к жене.

Жизнь Эллен переменилась самым приятным образом. Они сняли уютную квартиру в недальнем пригороде, помимо няньки-фламандки в доме было две служанки. Няня немедленно завоевала одобрение Эллен тем, что стала выказывать ребенку совершенно безудержное обожание. Она называла его «mannikin» [24], а он, учась выговаривать первые слова, превратил это в «Кики»; и вот довольно забавным образом – особенно если вспомнить, сколько труда было потрачено на то, чтобы выбрать ему достойное имя, – Джордж Луи Палмелла Бюссон-Дюморье стал Кики, да так им и остался до конца дней.

С его братом, Александром Эженом, родившимся девятого февраля, произошла такая же неприятность. Старший немедленно перекрестил его в «Джиги», – кстати, он не выказал никакой ревности, а, напротив, очень обрадовался прибавлению в семье.

Взяв новорожденного на руки, Эллен худо-бедно смирилась с его существованием, однако, право же, как этот ребенок мало походил на Кики! – помимо прочего, у него еще был ее длинный нос. Она только хмурилась, глядя, какой вокруг него подняли переполох. Герцог и герцогиня Палмелла стали его крестными, а одновременно с ними и Луиза – на том условии, что ребенок будет окрещен в католическую веру и в ней же воспитан.

Эллен все это было совершенно не по душе. Она не могла понять, почему Луи на это согласился, будучи атеистом. Кроме того, когда дети подрастут, будет так неудобно ходить в две разные церкви.

– Да какая разница? – беспечно отмахнулся от нее супруг. – Когда вырастут, будут верить во что захотят. А вот отказываться от такого влиятельного крестного отца, как герцог Палмелла, просто глупо. Если со мной что-то случится, он обеспечит будущее Эжена.

– А что в таком случае станется с несчастным Кики? – возмущенно осведомилась мать.

– Его крестный отец – твой брат Джордж. Не говори мне, что ему не по средствам присмотреть за крестником. Нашим сыновьям нечего бояться, Эллен. Все у них сложится прекрасно.

– Я не одобряю католическую веру, – стояла на своем Эллен.

– Я вообще не одобряю ни одну религию, – откликнулся Луи-Матюрен. – По мне, пусть Эжен молится хоть соляному столбу, главное, чтобы он был прилично воспитан, хорошо относился к животным и не заносился перед другими людьми.

И с тем он отправился в Брюссель, напевая себе под нос песенку, думая только о своем новом изобретении, которое собирался показать герцогу, – все ученые в Бельгии его уже отвергли.

В итоге маленького Джиги крестили в купели под чтение молитв на латыни, и свечи горели за него день и ночь благодаря ревностной тетушке Луизе, которая непрестанно молилась за племянника; дабы продемонстрировать свою признательность, а заодно, возможно, поквитаться за все те имена, которые на него навьючили, он уже в колыбели проявил бунтарский дух и совершенно неуправляемый характер.

Кики послушно пил свое молочко – Джиги выплевывал его матери в лицо. Кики делал свои делишки там, где ему говорили, Джиги – на полу в гостиной. Кики, когда его бранили, пускал слезу – Джиги хохотал и выдувал пузыри. Кики был ребенком тихим, мог часами сидеть, опустив лицо в ладони, и слушать музыку причем все его тельце подрагивало в такт материнской арфе; Джиги, с пятном сажи на носу в разорванном передничке, кромсал струны ножницами. Трудно корить Эллен за то, что она больше любила старшего, ведь от младшего ей с утра до ночи не было покоя; впрочем, владей она основами психологии, она бы поняла, что сама в этом виновата.

Братья очень любили друг друга; здесь, по крайней мере, все сложилось удачно. Кротость одного уравновешивала непоседливость другого.

Было у Эллен и еще одно переживание: младший обогнал старшего ростом и силой. В свои два года Джиги был не ниже четырехлетнего Кики. Он ловко кидал мячик; бегал быстрее и лазил по деревьям как обезьянка, пока Кики о чем-то мечтал на нижней ветке. Он оказался прирожденным комиком. Стоило ему скорчить рожу, и слуги хватались за животы от хохота. Старший брат пытался ему подражать, но с плачевным результатом. У него получалось вызвать лишь жалость. Было что-то невыразимо трогательное в его лице, во всей его фигурке. Каждому хотелось его защитить, пусть в том и не было нужды. Но каждому приходило на ум: «Этого ребенка нельзя обижать; недопустимо, чтобы он хоть как-то пострадал», а вот про Джиги все прекрасно знали, что ему решительно все равно: присвистнет и убежит.

Кики возбуждал в людях жалость точно так же, как возбуждал ее своим пением его отец; в них обоих было нечто трагическое.