Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье

Стоило Изабелле залиться веселым смехом – и Эллен вглядывалась в нее с подозрением. Стоило Кики сделать остроумную подпись под одной из своих омерзительных карикатур – и Эллен вновь слышала материнский голос: язвительный юмор, острый язычок.

С наследственностью не поспоришь, уж слишком она сильна. В итоге она тебя все равно, скорее всего, доконает. Она думала про Кики, Джиги, Изабеллу, про их детей и детей их детей – как все они пойдут по жизни, передергивая плечами и дерзко подмигивая, готовые пропеть все лето красное, как та стрекоза в басне, которая забыла, что рано или поздно придет осень и солнечные деньки кончатся. Она видела презрительно наставленный на нее материнский палец – «бедняжка Эллен, такая сутулая и невзрачная, поэтому-то у нее никогда не было чувства юмора» – и чувствовала, что стоит ей вспомнить эти карие глаза с поволокой и этот визгливый, клекочущий смех, как ее начинают душить обида, раздражение, бесплодный гнев.

Когда в конце осени 1852 года ей за завтраком подали письмо от Джорджа, в котором сообщалось, что ночью, совершенно внезапно, мать их скончалась и будет нынче же погребена в Булони, Эллен сильно побледнела и странным, глуховатым голосом произнесла: «Слава богу», сама не осознавая, что говорит; после этого она встала из-за стола и вышла из комнаты. Вскрытое письмо осталось лежать на ее тарелке. Кики и Изабелла посмотрели друг на друга в тревоге и некотором смущении, а потом Изабелла сказала:

– Кажется, маме нехорошо, – и с тревогой взглянула на отца.

Луи-Матюрен, сосредоточенно просматривавший финансовые страницы «Таймс», рассеянно поднял глаза и только тут обнаружил, что Эллен вышла.

– Что такое с вашей матерью… – начал было он, а потом, увидев у нее на тарелке письмо, написанное почерком Джорджа, наклонился и прочитал первую страницу:

Милая моя Эллен, с тяжелым сердцем, обливаясь слезами, берусь я нынче за перо, однако убежден, что ты примешь этот удар со свойственной тебе стойкостью. Наша любимая матушка нас покинула. Она внезапно скончалась в пятницу ночью, мы почти уверены, что она совсем не страдала, просто отошла во сне. Весь день она провела, как всегда, жизнерадостно, днем даже съездила покататься с Джорджи и малышом. Перед сном пожаловалась на легкое несварение желудка, но, поскольку после стакана портера для нее это обычное дело, мы не придали ее словам особого значения. «Давно пора устроить очередной прием», – сказала она, целуя нас с Джорджи перед сном, – насколько я понимаю, то были ее последние слова. Когда около полуночи горничная, как то было заведено, пошла от нести ей бодрящее питье, оказалось, что она лежит поперек кровати, все еще одетая, и тяжело дышит. Послали за нами, я побежал за врачом, однако ничто не помогло. Так и не придя в сознание, в четверть четвертого она скончалась.

Джорджи потрясена и с тех пор почти непрерывно плачет. Боюсь, как бы ее горе не сказалось на нашем сынишке – сегодня он впервые в жизни отказался от еды. Когда ты, дорогая Эллен, получишь это письмо, мать наша уже будет лежать в могиле – мы тихо, без всякой пышности похороним ее на здешнем английском кладбище. Разумеется, уладив дела здесь, мы приедем в Англию, дабы обсудить будущее. Как тебе известно, я вполне обеспечен, моей пенсии хватает на то, чтобы содержать жену и ребенка. Материнская рента пожизненно переходит к тебе. Но поговорим об этом при встрече… Я до глубины души потрясен случившимся, мне трудно поверить, что я больше никогда не услышу ее смеха, не возьму ее нежную ручку в свою. На меня с необычной силой нахлынули воспоминания детства, мне кажется, что только вчера мы с тобой стояли рядышком у окна в гостиной на Тависток-плейс и смотрели вниз на маму, которая в великолепном наряде садилась в карету, где уже сидел джентльмен, – кажется, это был сэр Чарльз Милнер. А когда карета тронулась, она подняла глаза на окно, улыбнулась, помахала нам рукой. В чем бы ее ни обвиняли раньше и ни обвинили в будущем, сколько бы ни связывали ее с давно отшумевшими скандалами, мы-то с тобой знаем, что она была хорошей матерью и многое из того, что она делала, делалось только ради нас. Передай мой поклон Луи и другим домочадцам, надеюсь, что мы скоро увидимся.

Луи-Матюрен положил письмо на стол, минуту подумал и, прочистив горло, обратился к сыну и дочери.

– Ваша бабушка скончалась, – сказал он, потом примолк, будто собирался произнести небольшую, соответствующую случаю речь, но не справился с захлестнувшими его чувствами; он пробормотал что-то на латыни о скоротечности человеческой жизни, после чего достал из кар мана ножницы и вырезал из газеты длинную сводку финансовых новостей. Взглянул на часы. Если прямо сейчас поехать в контору в Сити, он еще успеет связаться с Хаттоном – тот на Бирже – и дать распоряжение все-таки купить эти акции…

Рента помогла Эллен вздохнуть свободнее. Она купила новые шторы в гостиную, сменила обивку на стульях в сто ловой. Приобрела отрезы на платья себе и Изабелле, а также поставила директора школы в известность, что в следующем семестре ее дочь будет брать по два урока немецкого в неделю вместо одного; кроме того, в эти дни она будет обедать в школе. Этими небольшими послаблениями по части экономии Эллен и ограничилась. Луи-Матюрен, напротив, немедленно пустил часть денег, переданных ему женой, на очень рискованную сделку, которая, к их всеобщему счастью, оказалась достаточно успешной. Вырученных денег хватило, чтобы оборудовать Кики собственную лабораторию, неподалеку от отцовской конторы в Бардж-Ярде. На оснащение денег не пожалели – вода и газ подведены во все углы, полки, идущие от пола до потолка, уставлены колбами, пробирками и весами. Луи-Матюрен радовался, как ребенок, получивший новую игрушку. Лаборатория должна была стать сюрпризом, однако из отцовских загадочных намеков Кики понял, к чему клонится дело, и отдал бы все на свете за возможность ска зать: «Папа, милый мой папа, не сочти меня неблагодарным, но, поверь, я говорю тебе правду: ты зря тратишь деньги, которые тебе так нужны. Я никогда не стану химиком, даже после той подготовки, которую прошел в Университетском колледже. У меня не хватает для этого мозгов. Я не способен сосредоточиться. Я готов заниматься чем угодно, только не химией – я поеду в Австралию, пойду, как Джиги, на военную службу, буду петь на улицах и выпрашивать гроши…»

Он попробовал набраться храбрости для такого заявления, однако когда в первый раз вошел в лабораторию и увидел, сколько на нее положено труда, с каким тщанием все расставлено – так вот почему в последнее время папа так редко бывал дома по вечерам! – у него не хватило духу. Сияющий отец внимательно следил за его реакцией, и Кики повернулся к нему, протянул руку, до глубины души тронутый такой заботой, и произнес: