Луиза Уолтерс - Чемодан миссис Синклер

– Девки эти тебе не в тягость?

– Нет.

– Не позволяй им садиться себе на шею. Ты же им не мамаша, чтобы сопли вытирать. Ты, Дот, не волнуйся. Долго не задержусь. Отпустили на четыре дня. Потом снова в часть. Но я хочу вернуться домой, когда закончится эта проклятая война, если она когда-нибудь закончится. Хочу вернуться. И… я малость не так вел себя, как надо. Но я хочу все исправить, когда жизнь вернется в нормальное русло. Может, попробуем снова? Я про ребенка.

У нее свело живот.

– Альберт…

– Что?

– Мне уже сорок лет.

Он насмешливо махнул рукой:

– Моя тетушка Лу родила последнего в сорок два. Или в сорок три. Вечно забываю. Правда, она была покрепче. Я тут подумал… надо было посылать тебе деньги… тебе ж надо на что-то жить.

– Нет, – сдавленным, не своим голосом возразила Дороти.

Денег от него она не возьмет. Особенно сейчас.

– Муж должен поддерживать свою жену.

– Спасибо, Альберт. Мне хватает. Я беру белье в стирку, и мне за это платят. Я не нуждаюсь в деньгах.

– Понятно. Хотя… неправильно это.

Дороти позволила себе улыбнуться. Альберт не был злым и жестоким человеком. Обычный простоватый мужчина. Им было не за что ненавидеть друг друга. Правда, когда он ее оставил, отправившись в армию, Дороти злилась и досадовала. Но недолго. У нее появилась другая, своя жизнь. Она оставалась женой Альберта, но лишь на словах.

Сказав, где он будет спать, Дороти заметила его недовольство, однако возражать он не стал. Кровать в комнатке была застелена чистыми, хрустящими от крахмала простынями. Два шерстяных одеяла, а сверху, для большего тепла, – ее любимое лоскутное покрывало. Все выглядело так, словно она ждала его возвращения и готовилась. Альберт сел на узкую кроватку. Дороти стояла в дверях. Глаза Альберта были усталыми и равнодушными. Читать по ее взгляду он никогда не умел. Сейчас, как и прежде, супруги Синклер были совершенно чужими людьми.

– Спокойной ночи, Альберт.

– Спокойной ночи, Дот.

Почти весь следующий день Альберт старался не мелькать у нее перед глазами. После завтрака, удостоенного его горячих похвал, он побродил по саду, а затем удалился в сарай, где взялся чинить свой велосипед. После ланча Альберт вздремнул и проснулся около пяти. Сказал, что сходит в паб, и перед уходом закусил приготовленными ею сэндвичами.

В паб Альберт поехал на велосипеде. Когда он растворился в туманных ноябрьских сумерках, Дороти сразу почувствовала облегчение. Она заварила свежий чай и стала пить его в гостиной, неторопливо жуя сэндвич. В ожидании девочек она слушала радио. Уютно потрескивал огонь в камине. Гостиная дышала теплом и покоем, однако на душе у Дороти было неспокойно. Что, если в пабе он услышит сплетни о ней? Наверняка там окажется кто-нибудь из его друзей, еще не призванных в армию. Уж те явно не пожалеют красок, рассказывая о его жене.

…А твоя-то жена тут с одним поляком снюхалась. Командиром ихней эскадрильи. Что? Просто друзья? Держи карман шире, Берт. Такие друзья, что… Почтальон говорит, она чуть ли не на стенку лезет, ожидая писем от него.

Влюбилась в него по уши. Тут многие девчонки, что вдвое ее моложе, имели на него виды, а он их как будто и не замечал. Ты многое проморгал, дружище. Не повезло тебе…

А Альберт будет пить пиво и слушать. Слушать, почти не перебивая.

Вернулись девочки: продрогшие, уставшие и голодные. Дороти стало не до тревожных мыслей. Поели, как всегда, в кухне, после чего, налив по чашке чая, перешли в гостиную и включили радио. Девочки явно радовались тому, что Альберта нет дома. Сами они никуда не пошли. Дороти взялась за шитье. Эгги с Ниной завели патефон. О хозяине никто не вспоминал.

От Альберта разило выпивкой. Чувствовалось, он выпил изрядное количество своего любимого некрепкого пива. Вернулся он поздно и был на взводе. Его взбудораженность приобрела какую-то новую, незнакомую грань. Дороти особенно насторожило его пылающее лицо. Чувствуя опасность, она внутренне собралась. Как она ненавидела вечера, когда он вот так же возвращался из паба и от него разило перегаром вперемешку с табачным дымом, по́том и другими отвратительными запахами. С каждым годом их совместной жизни такие вечера повторялись все чаще. И вот теперь – возвращение забытого кошмара.

Девочки к этому времени уже легли. Дороти сидела у окна и шила, придвинув к себе керосиновую лампу и надев очки в проволочной оправе. Их она надевала только для мелкой работы и исключительно дома. У нее сохранялось придирчивое отношение к своему облику, хотя и незаметное для других.

Альберт плюхнулся на диван. Он сидел, скрещивая и разводя ноги, и иногда откашливался.

Дороти продолжала шить. Может, он так и заснет здесь, а утром проснется с раскалывающейся от похмелья головой, забыв все разговоры в пабе? Лучше она будет молчать.

Альберт сердито сверкнул глазами, поерзал по дивану и снова откашлялся.

Дороти молчала. Если хочет говорить, пусть начинает сам. Взрослый мужчина, пусть и ведет себя как взрослый. Она ничего не…

– Так что у тебя было с этим польским гондоном?

Дороти продолжала шить, не решаясь поднять глаза на мужчину, который официально был ее мужем, но которого она давно не считала таковым. Она даже сомневалась, правильно ли расслышала его вопрос. При всех недостатках Альберта, он никогда не ругался в ее присутствии (не считая случайно вырывавшихся словечек «поганый» или «дерьмовый»). Но таких откровенно грубых слов она от него ни разу не слышала.

– Что молчишь? Давай рассказывай мне про своего любовничка!

– Про кого? – Взгляд Дороти тоже стал сердитым.

– Я много чего услышал. Оказывается, все знают, кроме меня. Цветочки, письма, этот паршивый патефон!

Альберт вскочил с дивана и рванулся к патефону.

Но Дороти его опередила:

– Нет, Альберт! Не трогай патефон! Кроме меня, есть еще Эгги с Ниной. Эта вещь не твоя. Наша общая. Ты можешь ссориться со мной, но девочки здесь ни при чем. Им это доставляет удовольствие. Музыка…

– А сколько удовольствия этот польский смазливец успел доставить тебе?

– Альберт, не пытайся выбить меня из колеи. У тебя ничего не получится. Ты пьян. Ложись-ка лучше спать.

– Знай свое место, женщина! Я у себя дома, и нечего мне указывать!

– Это не твой дом. Ты бросил его много месяцев назад. Это мой дом.

Удар обжег ей лицо – сильный и резкий, с явным расчетом опрокинуть ее на пол. Дороти устояла. Она попятилась, прикрывая рукой вспухшую щеку. Ей сразу вспомнился майский день (неужели это было так давно?), когда она бежала, пытаясь «спасти» польского летчика. В деревне ее считали героиней. А ее муж, поднявший на нее руку, пьяный и сопящий от злости, считал ее шлюхой. Его глаза были большими и пустыми, как небо над Линкольнширом. Когда он схватил ее и распахнул на ней кофту, Дороти это не особо удивило. Его рот был совсем рядом. Она задыхалась от сладковатого перегара и едкой табачной вони. Странно, они оба щелкнули зубами. Дороти попыталась вывернуться. Тогда Альберт одной рукой сжал ей щеку, а другой задрал юбку. Он был силен и неумолим. В другую эпоху, в те ранние годы их совместной жизни, такой напор ее бы даже возбудил. Но не сейчас. Сейчас ей было больно от его пальцев, впившихся ей в щеку.