Луиза Уолтерс - Чемодан миссис Синклер

Поначалу я не испытывала ни шока, ни даже грусти. Позже, ночью, когда его уже не стало, а я пыталась уснуть, я вдруг сообразила, что никому не позвонила и не сообщила о его смерти. У отца оставалось несколько друзей и бывших коллег времен его работы в фирме «Петриковски и Уоллес». Утром я не могла себя заставить позвонить этим людям. Большинству из них я отправила электронные письма. Это мне было гораздо проще и спокойнее. Я боялась, что во время телефонного разговора у меня дрогнет голос. Конечно, никто из них не упрекнул бы меня за слезы. Потом все эти люди пришли на похороны и сказали об отце немало теплых слов. Мне это было очень важно, и в какой-то мере их присутствие меня даже утешало.

Понимаю, я не вправе скрывать это от нее. Но как, какими словами я сообщу бабуне о… смерти ее единственного сына? Мы с ней никогда не говорили о его болезни. Несколько лет назад, когда я впервые узнала, что отец болен, мы с ним все обсудили и решили ничего бабуне не говорить. Зачем ее расстраивать? Нам тогда казалось, что она скоро умрет. Но бабуня жива, а отца больше нет. Мне нужно все обдумать, подготовиться. Сейчас я не в состоянии заводить с ней такой разговор. Нужно выбрать подходящее время. Я должна поднакопить сил. А сейчас я чувствую себя слабой, как мокрая тряпка.

Порывшись в отцовских бумагах, я нашла его свидетельство о рождении. Аккуратно сложенное, оно хранилось в конверте из плотной бумаги вместе с окончательным решением суда о разводе с моей матерью. Бабушка зарегистрировала рождение сына 13 января 1941 года. На тот момент ее муж – мой польский дед – был жив. Оставалось предполагать, что мой отец об этом знал. Не мог же он хранить свидетельство о рождении, не прочитав того, что там написано! А бабушка в то время уже именовалась Доротеей Петриковски. Получается неприкрытая ложь. Одностороннее заявление, которое показывала мне Сюзанна, датировано мартом сорок первого года. Может, отец и бабушка, что называется, сговорились? Вдруг отец знал всю правду? Жаль, что тогда я не надавила на него и не получила хотя бы часть ответов. Сейчас, увы, слишком поздно. Этот кусок жизненного пазла я уже не найду и не смогу выстроить целостной картины. А хочу ли я все знать? Сейчас я вообще не знаю, чего хочу. Похоже, я лишилась не только отца, но и всей своей энергии.

Мне его недостает. Я очень любила его. Он был мне не только отцом, но и другом.

Чего я жду? Того, что некто, хорошо мне известный, подкатит к кладбищу, выйдет из машины, увидит меня, мерзнущую и мокнущую, и непринужденной походкой направится ко мне? А дальше? Дружески обнимет меня, выразит свое соболезнование? Предложит на обратном пути купить пирожных и угостит меня крепким сладким чаем? И более того, рассмешит меня своими лаконичными, сардоническими комментариями о необъяснимой природе смерти, горя и жизни? Если я на это надеюсь, меня ждет жестокое разочарование.

И почему мне вдруг так захотелось, чтобы меня спасали? Я сама избрала уединенную жизнь и живу так уже шестнадцать лет. Что такое уединенная жизнь? Это когда нет постоянного партнера. Это когда не задумываешься о детях. Я почти тридцать лет живу без матери (в отличие от отца, живой и здоровой). К горлу подступают обильные слезы. Мне их не сдержать. Я знаю: это слезы жалости к самой себе. Отвратительнейшее из чувств. И мне нужен друг. Я испытываю отчаянную потребность в друге. Подруга мне не нужна. Именно друг, одновременно являющийся любовником, доверенным лицом и вообще тем, на кого я могу опереться и на чьем плече пореветь. Возможно, даже муж. Может, только теперь до меня начинает доходить потребность во всем этом. Раньше я отмахивалась, утверждая, что ничего такого мне не нужно.

Я стою не шевелясь, смотрю на небо, на церковь. Дождь все так же хлещет по лицу, смешиваясь с моими слезами. У меня нет сил думать о будущем. Кажется, что я стою так уже много часов. Наконец, очнувшись, иду к машине, влезаю в салон. Я так озябла, что несколько минут вожусь с ключом зажигания, пытаясь вставить его в прорезь.

Хуже всего, что Нина никак не могла согреться. Дороти устроила ее с ребенком на двуспальной кровати, а Эгги выпроводила в другую комнату. Поначалу Эгги упрямилась, зная, что́ совсем недавно происходило в этой комнате и на этой кровати. Но Дороти довольно резко предложила ей не валять дурака и взять чистое постельное белье. Эгги полезла за простынями и обнаружила горшок с тестом, которое Дороти замесила с утра и начисто о нем позабыла. Тесто перестоялось и теперь годилось только на выброс. Бережливая натура Дороти восставала против такой расточительности, но не печь же хлеб из негодного теста. Она порылась на дне своего шкафа и извлекла стопку подгузников, купленных два года назад. Для новорожденного они были слишком большими, но это лучше, чем ничего. Потом Дороти натаскала в комнату поленьев и угля для камина. Нину она облачила во фланелевую ночную сорочку и пижаму, на озябшие ноги молодой мамаши натянула чистые теплые носки. Посчитав это недостаточным, вытащила еще одно одеяло. Сложив простыню пополам, запеленала ребенка и велела Нине держать его рядом с собой, но с осторожностью, чтобы ненароком не придавить. Нина удивилась, узнав, что каждое свое движение в кровати она теперь должна соизмерять с ребенком. Дороти показала ей, как надо ворочаться, чтобы ее голова постоянно находилась на одном уровне с головкой ребенка. Тогда для малыша не будет опасности задохнуться под маминым одеялом.

Оставив дверь открытой, чтобы слышать, когда малыш проснется, Дороти пошла к себе и легла. Всякий раз, когда малыш просыпался, она вставала, ворошила кочергой в камине и подкладывала туда новую порцию угля. Нина не хотела кормить сына. Дороти пришлось терпеливо ей объяснять, что сейчас им негде достать молока и она обязана кормить грудью, если не хочет, чтобы малыш умер. Потом они что-нибудь придумают.

– Может, и лучше, если бы он умер, – сказала уставшая, раздраженная Нина.

Ребенка она держала как куклу, но все-таки пыталась кормить.

– Не говори таких слов, – одернула ее Дороти, показывая, как надо держать малыша.

Довольный ребенок насосался материнского молока, зажмурил свои крошечные глазки и снова заснул. Дороти практически не спала всю ночь, прислушиваясь к каждому звуку. В отличие от Нины, хныканье малыша ее ничуть не раздражало. Она думала, что уже никогда не услышит этих звуков. Как и все молодые матери, родившие первенца, Нина очень устала и все же, с помощью Дороти, кормила и укачивала свое дитя.

Едва забрезжил рассвет и в деревне закукарекали петухи, приветствуя начало нового дня, Дороти проснулась. Ее новый день радовал и страшил. Нина и ребенок крепко спали, дыша в унисон, – оба розовощекие и довольные. Дороти не могла оторвать от них глаз. И вдруг у нее внутри зашевелился и начал разрастаться гнев. Слепое, яростное чувство ненависти и отвращения. Дороти была разумной женщиной и сразу распознала в нем зависть, хотя вплоть до этой минуты ничего подобного не ощущала.