Луиза Уолтерс - Чемодан миссис Синклер

Прошлым вечером Дороти подслушала разговор Эгги и Нины. Это произошло непроизвольно. Дверь их комнаты была приоткрыта, ее дверь – распахнута настежь. Говорили девочки шепотом, но в вечерней тишине их голоса были слышны достаточно хорошо.

– Ты действительно не знала, что беременна? – спросила Эгги.

Чувствовалось, это засело у нее в мозгу, как заноза.

– Сто раз тебе говорила: не знала. Еще повторить?

– Я помню.

– Тогда чего спрашиваешь?

– Просто мне не понять, как можно целых девять месяцев ходить беременной и не догадываться? По-моему, ни одна женщина не смогла бы.

– Вряд ли девять месяцев. Я покумекала… получается, восемь. Это все, что могу сказать.

– Нина Малленс, я твоя лучшая подруга и знаю тебя как облупленную.

– Получается, не знаешь.

– Уж мне-то ты можешь сказать правду. Неужели ты не догадывалась?

– Нет.

– А когда схватки начались? Тебя же несколько часов колбасило. Может, тогда доперла?

– Ни фига. Просто чувствовала себя паршиво. И страшно было. Я же никогда ничем не болела. Думала, не цапанула ли чего. А когда он вылез из меня, у меня был такой же шок, как у Дот. Честно.

– Ой, Нина!

– Чего разойкалась?

– Напрасно ты не захотела оставить его себе. Ты что, даже не думала об этом?

– Нет.

– Когда-нибудь ты пожалеешь, – сказала Эгги.

Услышав эти слова, Дороти села на кровати, подтянув колени к подбородку. Она вся обратилась в слух. Малыш Джон безмятежно спал в колыбели.

– Представь себе, не пожалею.

– Но ведь он твой ребенок. Не ее. Это неправильно.

Дороти вздрогнула, однако продолжала слушать.

– Почему неправильно?

– Потому что… сама не знаю. Это не по закону. Она возьмет твоего ребенка, и никто даже… А вдруг она будет с ним плохо обращаться? Ты и не узнаешь.

– Ты всерьез думаешь, что Дот будет плохо обращаться с Джоном?

– С Дэвидом, – поправила Эгги.

– Джон, Дэвид – мне без разницы.

– А вдруг ее муж вернется? Он может и не понять, что ребенок не ее. Но то, что это не его ребенок, он сразу сообразит.

– И чего?

– Нина, не прикидывайся дурочкой!

– Не его это собачье дело. Поняла? И потом, он не вернется. Угрохают его, если уже не угрохали. Их столько гибнет.

– Нина, ты действительно все продумала до конца? От и до?

– Я не могу оставить ребенка себе. Он мне не нужен. Мы с тобой двадцать раз гундосили на эту тему. А Дот ребенок очень нужен. Вот пусть и берет моего. Все будут довольны. Только тебе чего-то неймется.

– Но это не целлулоидный пупс!

– Тсс! Не ори во все горло, – прошипела Нина.

– Куда она с ним поедет? И когда? Здесь ей оставаться нельзя. Местные быстро допрут, что к чему. Я вообще удивляюсь, как это они до сих пор не пронюхали. А может, и пронюхали.

– Откуда? – насторожилась Нина. – Никак ты сболтнула?

У Дороги громко застучало сердце. Вдруг девчонки услышали ее дыхание и поняли, что она не спит? Она постаралась дышать медленнее.

– Я словами не бросаюсь, – обиделась Эгги. – Раз обещала молчать, значит молчу.

– Я тоже никому не брякала. Дот – тем более. Больше в доме никого нет. Откуда местным узнать?

– Достаточно одной проныре оказаться рядом с домом и услышать детский плач – и пошло-поехало. К концу дня вся деревня будет знать.

– А ты не заметила, что к Дот никто в гости не шастает? И Дот ни к кому не ходит. Живет сама по себе.

– Вдруг почтальон услышит его плач? Что тогда?

– У Дот все предусмотрено. И про почтальона она подумала раньше тебя. Сейчас зима. Все окна плотно закрыты. Задняя дверь на замке… Эгги, хватит мне на мозги капать. Сама знаешь: ребенок почти весь день у нее наверху. Никто его не услышит. Любишь ты шум на пустом месте поднимать.

– А если кто-нибудь увидит на веревках пеленки и его одежки? – не унималась Эгги.

– Глаза у тебя есть? Ты хоть одну пеленку на веревках видела? Дот все его вещи сушит дома, перед огнем. Она не дура, чтобы сушить пеленки на общих веревках.

– Тише ты!

– Чего тебе всё беды мерещатся? Я же не дергаюсь.

– Но она его увезет отсюда. Мы это обе знаем. Уверена, что увезет. Однажды мы вернемся с работы… и ни ее, ни малыша. И ты больше никогда не увидишь Дэвида.

– Джона. Да, я больше никогда не увижу Джона.

Больше они не произнесли ни слова.

Потом Дороти уснула.

3 января 1941 г.

Дорогая мама!

Прости, что столько лет тебе не писала. За это время в моей жизни произошло немало событий. Альберт пропал. Скорее всего, я уже вдова. Во всяком случае, мне так кажется. У меня родился ребенок. Мама, ребенок не от Альберта. Думаю, тебе будет отрадно узнать, что по поводу Альберта ты оказалась совершенно права. Он не годился мне в мужья. Отец ребенка – совсем другой человек. Образованный, воспитанный, мужественный. Сейчас он в армии и постоянно рискует своей жизнью, как каждый, кто воюет. Если ничего не случится, после войны, надеюсь, мы с ним поженимся. Он поляк. Добрейший и нежнейший из всех людей, которые мне встречались.

Мама, я хотела бы вернуться домой вместе с моим малышом. Его зовут Джон. Сегодня ему исполнилось восемь дней. Смогла бы ты нас приютить? Дом, в котором я сейчас живу, мне не принадлежит. После гибели Альберта местные власти могут распоряжаться домом по своему усмотрению. Они ожидают приезда новых работниц по линии Земледельческой армии, которых собираются здесь поселить. Твой внук – очаровательное создание. Я знаю, ты полюбишь его столь же крепко, как люблю его я.

Буду ждать твоего ответа.

Сочиняя письмо, Дороти даже не заметила, как Джон обмочил ей колени. Это можно было предвидеть, но ей так уютно сиделось перед пылающим огнем. Дороти перепеленала и переодела малыша, затем переоделась сама, сменив юбку и чулки. Вскоре Джон опять уснул. А до этого она качала его и снова пела ему. Теперь они сидели у окна в гостиной. Малыш с интересом разглядывал мерцающий снег.

Начало января всегда было самым холодным и суровым временем года. Этот месяц, окрашенный в серо-белые тона, обычно тянулся еле-еле, наполняя сумраком душу и мысли Дороти. Но в нынешнем году все было по-другому. В эти январские дни ее переполняла бурная радость. Дороти радовалась благословенной новой жизни, наслаждалась материнством, которое наконец пришло к ней. Она была счастливейшей женщиной на земле. Самоотверженной, с радостью готовой жертвовать ради ребенка всем. У нее прибавилось сил, и она неутомимо стирала. Бо́льшую часть дня Джон спал. Дороти использовала драгоценные минуты, не позволяя себе присесть. К сожалению, у нее не получалось стирать чужое белье с прежней тщательностью, но Дороти надеялась, что никто этого не заметит.

Она качала Джона и пела ему «Летнюю пору» – эту знаменитую колыбельную. Пела так себе, но Джону понравилось. Потом он уснул. Внезапно, как умеют засыпать только малыши. Дороти переложила его в черную коляску и укрыла теплым одеялом. Коляску она подвинула поближе к огню, но не слишком близко.