Януш Вишневский - Прости…

Видел он одну такую мокрую камеру. На что угодно может она сподвигнуть, только не на интим: пропитана вызывающим тошноту запахом пота, а лежанка, на которой и должно было «всё» происходить, видать, провела лет двадцать в тухлом сыром подвале, прежде чем кто-то сообразил выкинуть ее на помойку. И если для кого-то из заключенных мокрая камера казалась аркадией, то для большинства из посетивших ее это жуткое место отбивало желание не только к сексу, но и ко всему на свете.

Морячок с девочкой-очкариком не могли уединиться в мокрой камере, потому что она ему не жена, не сожительница, к тому же из-за его попыток самоубийства никто из тюремного начальства на такое свидание разрешения не дал бы. Кроме того, блюдущий свой статус самого информированного в тюрьме Виннету, который всё и всем рассказывал на прогулке, в столовке, везде, где только найдет слушателя, ни единым словом не высмеял факта, как это было в его натуре, что Морячок ходит на свидания с одной, которую ему на воле кто-то надул. А это означало только одно: сам Морячок и надул девицу в очках. Когда? Это можно приблизительно рассчитать по величине ее живота. Где? Как это где?! Здесь же, в тюрьме! Как? Виннету знал, но не сказал. Это всё сказки, которые рассказывают на воле, что для того, «чтобы отыметь бабу в тюрьме, надо ладить с охраной и иметь чем заплатить». Ко всему прочему, денег у Морячка было в обрез – только на курево и хватало, а в хороших, если можно так сказать, отношениях он был только с одним из охраны. С тем самым, в звании капитана, который на старости лет стал учить английский и у которого нашлись и время и желание поприветствовать нашего героя в его первый день на воле и быть с ним и Агнешкой в костеле на крестинах Джуниора. Только кто тогда в тюрьме мог это предвидеть? Но вот что касается Морячка, как-то так странно получалось, что все визиты девушки в очках выпадали на дежурства капитана, который сидел в углу на стуле и слушал. Да не просто слушал, а прислушивался к разговору. А потом размышлял о том, что спросил или что ответил Морячок или что спросила или как ответила девушка в очках. И, видимо, в одно из таких свиданий капитан сказал им, что должен выйти по какому-то срочному делу «примерно на часок», то ли собрание какое, то ли начальство вызывает. Вышел, закрыл дверь на ключ, через час с минутками вернулся. И делал это, скорее всего, не один раз, чтобы у них возникла уверенность, что действительно останутся одни и действительно на час. Но даже если всё именно так и было, то наверняка перед каждым возвращением, прежде чем повернуть ключ в замке, он стучал в дверь и какое-то мгновение ждал. Есть все основания предполагать, что все именно так и было. Во-первых, единственным из тюремного персонала, кого осужденный с погонялом Виннету уважал (по всей вероятности, в связи с какой-то личной тайной, которая их соединяла), был капитан. Если бы дело обстояло иначе, то информация о том, что происходит во время поднадзорных свиданий Морячка и девочки-очкарика, стала бы всеобщим достоянием. Во-вторых, а заодно и в-третьих, капитан обозначился в жизни этой пары дважды: был свидетелем на их венчании в костеле и вскоре, в другом уже костеле, держал их новорожденную дочку на крещении.

И если первая увольнительная – и сразу на собственную свадьбу – в душе Морячка наверняка вызвала бурю эмоций, то в его голове – ураган мысли. Как же так получается: католический костел осуждает тех, кто вступает в интимную близость до свадьбы, а потом не моргнув глазом предлагает им одно из важнейших святых таинств – таинство венчания, даже когда по закруглившемуся животику невесты видно, что церковное осуждение не сдержало ни ее, ни жениха от греха. «А в чем, собственно, проблема, дорогой? Совершенно не по делу цепляешься, – много лет спустя объясняла ему Агнешка, слегка подтрунивая над его катехизисной безграмотностью. – Перед свершением таинства венчания они как положено исповедовались и получили – знаю это по собственному опыту – полное прощение грехов». Это факт. Исповедь и наступающее после нее отпущение грехов, которое дается как бы авансом, как бы в кредит, потому что никто (кроме, естественно, Господа Бога) не проверяет, как выполняется покаяние, – феноменальное изобретение института Церкви. Ведь не Бог же изобрел исповедь. Даже если в Библии, которая всего лишь придуманная – что-то вроде греческой или римской неисторической мифологии – книга о Боге, в Евангелии, кажется, от Иоанна, написано: «Сказав это, дунул и говорит им: примите Духа Святого: Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся». Но ведь священник в исповедальне никакой не Дух Святой. Такой же грешник, как и все другие люди. А иногда даже еще более грешный. Но самое главное: зачем всеведущему и вездесущему Богу какой-то ненадежный посредник в лице священника? Нелогично получается. Ведь Бог присутствует при каждом грехе точно так же, как и в каждом добром деле. Бог есть везде и был всегда. А значит, ознакомление Его со своими грехами и провинностями не имеет никакого смысла. Поэтому исповедь – считает он – гениальная придумка Церкви как института. Она должна усилить в людях чувство вины и стыда. Для католической веры это принципиально. Рассказать вслух о своих прегрешениях – не то же самое, что просто думать о них в краткие мгновения, когда человека терзают угрызения совести. Непроговоренные вслух, они исчезают так же быстро, как и появились. А потом возвращаются и возвращаются и мучают как невыплаченный долг. Поэтому хочется рассказать о них, признаться в них. А признаться лучше всего тому, кто не сделает нам вреда. Об этом сейчас знает даже начинающий психотерапевт. А Церковь уже давно знала об этом. К тому же исповедь ничего не стоит, в смысле бесплатная услуга. Кроме того, а может, даже и прежде всего – контролирование поведения народа без расходов на организацию сети информаторов – идея гениальная. Люди сами, по собственной воле, придут и расскажут, встав на колени, что они там задумали против господствующей идеологии. Однажды ему случилось несколько часов подряд дискутировать этот вопрос с одним польским иезуитом; так получилось – их кресла в самолете, совершавшем рейс Варшава – Рим, оказались рядом. Молодой монах – и это было неожиданно – имел магистерскую степень по теологии, кандидатскую по физике и докторскую по философии. К тому же в совершенстве владел английским и французским. Он помнит парадоксальное и в то же время ироничное замечание своего попутчика:

– А вы знаете что… С исповедью примерно так же, как и с ахиллесовой пятой. Я практически уверен, что ее придумали ортопеды…

А еще он был убежден в том, что коммунисты и все подобного типа диктатуры должны завидовать Церкви, что у нее есть такой институт. Но в жизнь воплотить этот проект у себя не могли по техническим причинам и теперь не могут. Нет в их распоряжении ни рая, ни ада, ни даже чистилища. Обещания загробной жизни – то есть самого важного в этом фокусе – тем более нет. Что может пообещать, например, какой-нибудь гэбэшник, к которому приходит на исповедь, ну, скажем, Куронь и с искренним чувством вины признаётся, что тяжело согрешил против первой заповеди: «Да не будет у тебя никакой другой Партии, кроме меня». Мало что может. Максимум – пообещать допрос на Раковецкой [18]. Религия построена на терроре, на страхе того, что нас ждет после смерти, а поскольку это всего лишь вопрос веры, а не доступного проверке знания, клер может пригрозить всем чем угодно. В том числе и бесчисленными и нестерпимыми муками после грешной жизни. В этом отношении у гэбэшника нет таких возможностей: при том, что суть террора та же – страх ожидания наказания, – но наказание от гэбэшника должно настигнуть при жизни. Священникам несравнимо легче еще и в другом отношении: вся их система построена так, чтобы согрешивший «раскололся». Сначала грешу сколько захочу, потом прихожу, встаю на колени перед исповедальней, пытаюсь вспомнить все свои грехи (в смысле все то, что я сам сочту грехом, потому что, как правило, люди уже не помнят десяти заповедей Господних, не говоря уже о семи смертных грехах), а мужчина в черной одежде за деревянной ширмой, уполномоченный своим саном, выслушает всё это более или менее внимательно и от имени Бога всё мне простит, отпустит грехи. Перед отпущением грехов поговорит со мной, но чаще всего – не поговорит, а если уж поговорит, то главным образом станет поучать и назначит искупление, которое, как правило, состоит в произнесении энного количества раз молитвы «Богородица», потом встанет, иногда помолится более или менее пылко перед алтарем, а я выхожу из храма и как бы начинаю жизнь с чистого листа – могу грешить и дальше. До следующей исповеди. А поскольку, согласно статистике, большинство поляков ходит к исповеди два раза в год – перед Пасхой и перед Рождеством, – невозможно обычному нормальному человеку запомнить все содеянные им прегрешения. Уже по одной этой причине правдивое и полное признание человека, совершенно искреннего в своих намерениях говорить правду, признание всех своих прегрешений – карикатурная фикция.