Давид Фонкинос - Мне лучше

Мое лирическое томление оборвал приход Эдуара. Карикатурное вторжение действительности в грезы [31]. У него явно что-то стряслось. Поначалу он силился не подавать виду: вяло повосторгался моим новым жилищем, похвалил, едва взглянув, что-то из обстановки. Я налил ему бокал красного, и, не дожидаясь меня, он осушил его одним махом. Это было не похоже на него: он обожал тосты. В его духе было бы провозгласить: “Ну, за твою новую квартиру!” Или повыспренней: “За твою новую жизнь!” Но ничего такого он не сказал. А, выдув вино, тут же протянул мне пустой бокал. На языке выпивох это означало: “Еще”. Он продолжал наливаться вином, и мне не оставалось ничего другого, как спросить:

– У тебя неприятности в клинике?

– …

Он не ответил. Надо было спросить короче: “У тебя неприятности?” А я зачем-то уточнил, как будто у Эдуара не могло быть трудностей, не связанных с работой. Есть люди, внушающие уверенность: в их личной жизни, в их семье все железобетонно прочно. У вас чего только не приключается, на вас обрушиваются тысячи мелких драм, а они никогда не сбиваются с курса: знай катят себе по ровной дороге. До недавних пор я так же думал про Эдуара. Но кажется, сейчас, у меня на глазах, этой стабильности пришел конец – он буквально рухнул в низкое креслице, которое я откопал на барахолке.

– Да что стряслось?

– …

– Ну, расскажи! Я же вижу, что-то случилось. Ты сам не свой.

– Сильви.

– Что Сильви?

– Она… ушла от меня.

– …

Мы с Сильви не виделись с того самого утра, когда она меня домогалась. Я предпочел держаться подальше от их семейного очага. Кстати подоспел и предлог – я с головой ушел в строительство. Мы частенько перезванивались с Эдуаром, но мне не хватало духу поинтересоваться, как там Сильви. Да и она, наверное, чувствовала себя неловко и только рада была, что меня не видно.

– Но почему? Вы что, поссорились?

– Нет. Если бы.

– Тогда в чем же дело?

– Все произошло очень мирно. Сильви спокойно объявила, что уходит. Как будто задумала это давным-давно.

– Сочувствую.

– Самое ужасное, что у нее кто-то есть.

– Кто-то есть? Нет… быть не может…

– Но это точно. Кошмар какой-то!

– Ох…

– Сущий кошмар.

– И… ты… знаешь, кто это?

– …

– Она тебе сказала?

– Да.

– …

– Это и в самом деле ужасно. В жизни не думал…

– Может, она сама не знает, что делает. Наверняка у нее просто срыв.

– Нет никакого срыва. Я видел ее глаза. Ни малейших сомнений.

– …

– Она влюбилась. Это же заметно. Смотреть противно.

– …

– Она ушла к женщине.

Онемев, я переваривал это известие. Сильви, к женщине. Она, так любившая мужчин. Помню первые годы нашей дружбы: когда мы встретились, только одно и было у нее на языке. Ей так хотелось, чтоб вокруг нее вились мужчины. И это, на мой взгляд, доходило до неприличия. Да и теперь вот – на меня-то как набросилась! Видимо, то был последний всплеск.

– Я привил ей отвращение к мужскому полу. Можешь себе представить? – хныкал Эдуар.

– Что ты, не говори так.

– Но так и есть.

– По мне, так это даже не так обидно, если от тебя уходят не к мужчине, а к женщине.

– Только не Сильви. Уж я-то знаю, она не лесбиянка. Дело во мне. У кого хочешь отобью вкус к разнополой любви.

– Не болтай ерунды.

Но Эдуар твердил одно и то же, вливая в себя бокал за бокалом. Конечно, ему приходилось очень туго, зато он теперь мог “начать все сначала”. В таких случаях наши близкие употребляют смехотворные выражения, которые ничего не значат [32]. Мы стараемся всячески подбодрить человека, которому очень плохо, хотя что тут скажешь. Странно, больно, но ничего не поделаешь. Сильви ушла. К мужчине или к женщине – в конечном счете какая разница! Эдуар только ею и жил; лишившись ее, он лишился части себя. Его сердце будет хромать. На мой взгляд, ему не в чем было себя винить: Сильви была недовольна сама собой и главным образом тем, что не стала успешным художником.

– Но у нее все было хорошо, – возразил Эдуар.

– По правде говоря, не слишком… Только друзья покупали ее картины.

– Неправда.

– Да конечно же правда. Можно годами не признавать очевидного, но рано или поздно открываешь глаза и понимаешь, что проиграл.

– …

– И все тогда переосмысливаешь.

– …

– Вроде как я… в некотором смысле.

– Но ты же не подался в геи.

– …

Глядя, как Эдуар развалился в кресле, я понял, что это надолго. Что ж, пусть заночует у меня, на диване. Я был счастлив, что смогу отплатить за его дружбу той же монетой. Он был так чуток со мной, когда мне бывало худо (не считая попыток лечить меня долипраном). Два-три часа и две-три бутылки спустя он заплетающимся языком произнес:

– К счастью, у меня есть мое ремесло, моя страсть.

– …

– Знаешь, я действительно люблю свое зубное дело.

– Знаю, знаю.

– Ну а ты-то сам как? Что мы все обо мне да обо мне… а ты и слова не скажешь.

– Да брось ты. Все хорошо у меня.

– Ты говорил, появилась женщина, которая тебе нравится.

– Да, появилась.

– И что там у вас?

Я не сразу нашел что ответить. И даже не был уверен, что стоит об этом говорить. Но Эдуар настаивал: “Ну давай, расскажи!” – и добавлял, что хочет знать все с самого начала. Меня тронуло, что он интересуется моей персоной, когда у самого такая сердечная драма. Очередное доказательство его чуткости. Или же попытка выжить. Когда у нас все плохо, лучшее средство от уныния – хвататься за чужую жизнь. Слушая меня, Эдуар на время отвлекался от своих невзгод. Но все же я поостерегся задерживаться на радостных моментах и о своем огромном счастье говорил со стыдливой иронией.

Интенсивность боли: 0,5

Настроение: позитивное

Итак, Полина [33]обернулась. Мы оба и весь мир вокруг на мгновение застыли. Какой же я болван, что не заговорил с нею раньше. Нужно было найти слова, чтобы объяснить, почему это я торчу у нее за спиной. Но, поскольку я так ничего из себя и не выдавил, она заговорила первой:

– Так вы намерены мне что-нибудь сказать или нет?

Через пару минут за столиком на открытой террасе кафе она призналась, что магнетизерша ей обо всем рассказала. Так что она знала, что я искал встречи с ней. И на улице тотчас увидела меня, но не подала виду. Все это время она чувствовала, что я иду следом. Не выдержав – или поняв, что рассчитывать на меня не приходится, – она решила наконец обернуться. Как только мы расположились за столиком, она сказала:

– Долго же вы собирались.

– Правда?

– Да уж. После той встречи я думала, вы объявитесь гораздо раньше…

– Наверное, я несколько медлителен.

– Ну, скажем так.

– …

Не знаю, почему на меня нашла такая слепота. Впрочем, я всегда ухитрялся не видеть того, что бросается в глаза. Ведь до чего славно мы в тот раз посидели. Свободно болтали о том о сем, даже не зная друг друга. Тогда мне хотелось, чтобы эта встреча осталась анонимной (мы не назвали своих имен), с неясными перспективами (мы не обменялись номерами телефонов). Пусть жизнь сама делает свое дело. И жизнь вмешалась под видом сна. Мы встретились. Это, однако, не значило, что нам есть что сказать друг другу. Напротив, если в первый раз все было просто и непринужденно, то во второй оказалось гораздо сложней. Видимо, потому, что сама эта встреча произошла, так сказать, не самым естественным образом. Промучившись несколько долгих минут, я заговорил о своем сне, который подтолкнул меня ее разыскать.