Сара Райнер - Один момент, одно утро

Саймон лежит на спине, сложив руки на белом хлопковом одеяле. Анна замечает, что на нем больничный халат. Свет проникает через окно, прикрытое жалюзи; рейки жалюзи повернуты так, чтобы можно было видеть, но освещение не слишком яркое.

– Пожалуйста, можете оставаться здесь, сколько хотите, миссис Финнеган, – говорит медсестра.

– Правда?

Анна удивлена. Она думала, что время будет ограничено.

– Да, – заверяет их медсестра. – Насколько я понимаю, смерть вашего мужа наступила внезапно?

Карен снова кивает.

– Некоторым помогает, если они какое-то время остаются у тела родственника. В самом деле, торопиться некуда. Можете оставаться несколько часов, если хотите.

– Спасибо, – благодарит Карен.

Медсестра оборачивается к Анне:

– Вы ее подруга?

– Да.

– Можно сказать вам пару слов за дверью?

– Конечно.

Они выходят в коридор.

– Лучше на какое-то время оставить миссис Финнеган с ее мужем одну, – тихо советует медсестра. – Иногда это помогает людям смириться со случившимся. Должно быть, для нее это ужасное, просто ужасное потрясение.

– Да, конечно. – Анна так и собиралась сделать. – М-м-м… Прежде чем вы уйдете, можно у вас кое-что спросить?

– Да, конечно.

– У моей подруги, у Карен, двое маленьких детей.

– О… – Медсестра сочувственно вздыхает.

– Я просто подумала: ну, что нам с ними делать? Как им сказать?

Медсестра глубоко вздыхает:

– По моему опыту, лучше не ограждать их уж слишком. Так что, если ваша подруга успеет принять случившееся, будет лучше, если вы посоветуете ей быть с детьми по возможности откровенной. Конечно, в разумных пределах, если они совсем маленькие.

– Как вы думаете, следует привести их попрощаться?

– Сколько им лет?

Анна задумывается и отвечает:

– Три и пять.

Медсестра отвечает не сразу:

– Это действительно тяжело, даже и не знаю, что вам посоветовать. Но лично я – а мы в кардиологии часто видим смерть, – я бы сказала, да, если они захотят прийти, приведите их. Хотя сегодня, позже, вероятно, тело мистера Финнегана придется перенести отсюда.

– Куда?

– Поскольку он умер внезапно, должно быть вскрытие.

– Когда это будет?

– Зависит от расписания, но как только сочтут удобным. Потом его тело передадут в похоронное бюро.

– А там будет возможность его увидеть?

– Да, конечно. И не беспокойтесь, мы в свое время можем все это объяснить миссис Финнеган. Доктор уже почти все ей рассказал, но людям в такой ситуации часто нужно повторять несколько раз.

– Понятно. И спасибо. – Анна улыбается. – Вы действительно очень помогли.

– Это моя работа, – говорит медсестра, и Анну поражает, какой приземленной кажется в сравнении с этой ее собственная работа.

Пока Анна за дверью разговаривает с медсестрой, Карен медленно подходит к столу, на котором лежит Саймон. Дождь на улице прошел, и день проясняется, так что свет, проникающий сквозь жалюзи, создает на одеяле полоски, которые дугами изгибаются на руках. На груди дуги большие и широкие, и на краткое мгновение Карен кажется, что одеяло поднимается и опускается, как будто Саймон дышит, еле заметно, как бывает во сне.

– Саймон? – шепчет она.

Но он не отвечает.

Она не может поверить, что он умер. Ей говорили, что он умер, но по-прежнему кажется, что он здесь. Она смотрит на его лицо, ища ответа. В нем что-то изменилось, но черты те же. Глаза закрыты, знакомые темные ресницы на фоне щек, брови нужно подровнять, такими они были и вчера вечером. Он чисто выбрит – все-таки еще достаточно рано, а к вечеру пробьется щетина. Кажется, так обычно происходит? Линия волос такая же, он гордится своими волосами – один из немногих предметов его тщеславия. Они густые, темные и блестящие, хотя и тронуты сединой. «Замечательные», – как-то раз она слышала, как он бормочет перед зеркалом, и несколько раз он хвастался перед ней, что у него волосы гуще, чем у младшего брата Алана, который сильно сдает. Тогда она улыбнулась про себя: ей показалось забавным, что зрелые мужчины соревнуются в наличии признаков молодости.

Она без вопросов и не задумываясь узнает широкую грудь Саймона, выпирающую под одеялом. И его руки, слегка веснушчатые и покрытые венами, и волоски на тыльной стороне кистей поблескивают на солнце, кисти по-прежнему большие и квадратные, гораздо сильнее, чем у нее.

И все же…

На нем больше нет рубашки, которую он гладил сегодня утром, когда она кормила детей завтраком. Нет запонок – их она подарила мужу два года назад на Рождество. Рубашку сняли и заменили зловещим голубоватым халатом. И обручальное кольцо тоже сняли; сам Саймон никогда его не снимал. Но на пальце остался след: Саймон в последние годы располнел, Карен это знает.

Боль от этих перемен ошеломляет ее, пугает. Карен чувствует, как учащается дыхание, а горло схватывает, как будто кто-то ее душит.

У кровати стоит стул, она быстро садится.

Так лучше.

Карен придвигает стул поближе, берет Саймона за руку. Как странно. Рука кажется во многом знакомой, да и лицо тоже. Но она холодная. Руки у Саймона никогда не были холодными, даже когда он мерз. У нее, Карен, было плохое кровообращение – пальцы на ногах и руках у нее часто мерзли. Но у Саймона они никогда не были холодными.

Значит, они правы.

Она всматривается в его лицо. Дело не в том, что щеки побледнели: иногда они бывали серыми, у него не такой здоровый цвет лица, как у детей, но никогда у него не было такого лица. Кажется, что оно выглядит бессмысленным, каким-то съежившимся, как будто какой-то части не хватает, она исчезла. Ушла жизнь, и в нем нет души. Нелепо – а может быть, не так уж нелепо, – Карен вспоминает, как умер Чарли, их кот. Он был очень старым, и однажды залез под кухонный стол, туда, где чувствовал себя в безопасности. Когда она потом нашла его, то заметила, что тело его было прежним, а самого кота не было, он перестал быть похожим на Чарли – стал похож просто на дохлого, никчемного кота, его шерсть потускнела, пасть застыла и высохла. Как будто его душа, то, что делало его, собственно, Чарли, испарилась.

И то же она теперь видит в Саймоне – часть его исчезла.

– Саймон? – снова окликает она.

И снова он молчит.

– Куда ты ушел?

Молчание.

В памяти вспыхивает сцена в поезде. Тихий булькающий звук, когда его стошнило рядом, и « бух! », когда его голова ударилась о столик. Осознание, что произошло что-то страшное, когда он не ответил на ее крики; спешащие люди, медсестры…

И снова на нее накатывает страшный вал тревоги.

Она смотрит на его руку у себя в своей руке, надеясь, что эта рука даст ей опору. Эта рука поддерживала ее бессчетное число раз, гладила ее по голове, доводила до оргазма. Рука, которая писала записки, открытки ко дню рождения, рисовала бесконечные ландшафтные дизайны. Рука, которая подписывала чеки, держала молоток, пилила дрова и даже – хотя и не так часто, как хотелось бы, – развешивала выстиранное белье. Рука, которую она крепко сжимала – так крепко! – когда рожала, как будто это могло уменьшить боль. И рука, которая держала за ручку Молли, когда сама Карен держала ее за другую, лишь вчера, когда они вместе раскачивали ее над тротуаром, возвращаясь с берега моря. «Раз, два, три… Оп!» – слышит она голос Саймона. И ей до сих пор слышится громкий смех Молли, когда та взлетает в воздух, а потом приземляется маленькими ножками на мостовую. Он бы не уронил Молли, правда? Она такая маленькая. «Обними меня, как папа!» – одна из частых просьб дочери. И Люка тоже. Он, может быть, уже немного перерос для папиных объятий, и теперь им с Саймоном приходится самим просить его обнять их, но он все-таки ласковый мальчик, который больше всего на свете любит устраивать с отцом шутливую потасовку.