Сара Райнер - Один момент, одно утро

Лу раздевается, сознавая, что София совсем рядом. Уважая просьбу Вик не заниматься с Софией ничем в пределах слышимости и не желая быть бесцеремонной со своей новой подругой, она уступила им свой матрац.

Теперь, когда ее никто не видит, Лу стягивает джинсы, соблазнительно виляя бедрами. К черту аккуратно их складывать, ей наплевать. Она вешает их на лодыжку, швыряет ногой и радостно следит, как они летят через комнату. Приземляются они с неожиданным стуком, и из кармана на деревянный пол вылетает мобильник. Лучше бы проверить, не сломался ли он. Вроде бы в порядке, она кладет его на стол и залезает в спальный мешок на диване, а потом все-таки смотрит на экран телефона, и ее внимание привлекает маленький значок в виде конверта. Кто это прислал сообщение? Она открывает, читает.

Боже, Анне нужно поговорить.

Лу смотрит, когда сообщение было послано: в 22:33. Это довольно поздно, чтобы звонить. Черт! Если бы Лу услышала звонок, то сразу перезвонила бы, но в пабе было слишком шумно. Хотя, может быть, все к лучшему – все равно она не могла бы уделить Анне должного внимания.

Она позвонит завтра, как только сможет.

Карен вдруг просыпается. Она замерзла и так дрожит, что зубы стучат. Ей приснился кошмар, будто она попала в водоворот, и ее тянет на дно, в какую-то глубокую черную дыру, и она хватает ртом воздух.

Карен включает свет.

«Все в порядке, – говорит она себе, озираясь. – Ты здесь, в своей комнате. Все хорошо».

Она в холодном поту, ее ночная рубашка промокла. Карен встает, стягивает ее, надевает вместо нее чистую футболку и снова ложится в постель. Но не перестает дрожать, и ей даже становится еще холоднее. Она заворачивается в пуховое одеяло, плотно укутывается и прячется в нем, как в черепашьем панцире.

Карен всегда любила чувство защищенности во сне, чувство тепла и уюта. Когда была маленькой, она брала с собой все мягкие игрушки и укладывала на кровати в ряд под простыней. Потом залезала сама и прижимала их спиной и только потом засыпала.

– Это довольно жестоко, – вспоминает она слова Саймона, когда сказала ему об этом.

– Это были не настоящие животные, дорогой, – рассмеялась тогда она.

Может быть, она и выросла, но по-прежнему любит, когда кто-то прижимается к ней сзади. И зимой Саймон обхватывал ее, был ее черепашьим панцирем. По самой меньшей мере, их тела где-то соприкасались, ноги переплетались, или они держались за руки, и она знала, что ее любят и она любит.

Вот почему она не может унять дрожь. Это не порядок, что Саймона нет.

Ее мышцы дрожат, дрожат, дрожат, непроизвольно сокращаясь. Она старается сдержаться, но безрезультатно. Ее зубы стучат, стучат, стучат.

Она подтягивает колени к животу и принимает позу зародыша.

Возможно, дрожь – еще один симптом шока, физическая реакция на психологическую травму. Она напоминает сбитую машиной кошку, которую однажды нашла. Кошка в предсмертной агонии лежала на обочине дороги рядом с домом и дрожала так же, как она сейчас. Тогда Саймон пошел и сломал ей шею, из милосердия. Карен не могла это сделать сама, а он смог.

Какая-то ее часть хочет, чтобы кто-то и ей сломал шею, избавил бы ее от этой муки. Но никто не сломает, это не вариант. Нужно жить дальше ради Молли и Люка. Она никак не может оставить детей, они нужны ей, как никогда. Она сосредотачивается на них, своих малышах. И когда думает о них – какие они маленькие, беззащитные, как они любят ее, как она их любит, – постепенно, постепенно дрожь начинает утихать.

– Почему ты не хочешь надеть красную футболку? Она тебе действительно идет, а когда будешь делать барбекю, тебе в ней будет тепло, – говорит Анна.

Стив стягивает темно-синий свитер. Она открывает окно, чтобы понять, какая температура, и вздыхает. Улыбается. Ах! Как она любит этот вид. Дом стоит почти на вершине брайтонских холмов, и перед ней, как игрушечный городок, раскинулись ряды окрашенных в пастельные тона террас. По сравнению с бесконечно растянувшимся во все стороны Лондоном этот город имеет отчетливые границы, и вдали, на Южном Даунсе, уходят вниз зелено-бурые поля. Сверху сияет подернутое дымкой голубое небо.

– Похоже, опять будет адская жара.

Анна замолкает, нанося макияж, а потом смотрит на Стива.

У него широкая сильная спина, его кожу покрывает золотистый загар от работы на улице, и когда он лезет в ящик стола, она видит его рельефные мускулы. «Повезло ему, – думает она, – такое красивое тело!»

– Ну, мадам, – оборачивается он к ней, – это вас устраивает?

Алый верх гармонирует с соломенно-светлыми волосами – Стив выглядит наилучшим образом. Анна надела новое платье, купленное специально для этого дня, оно подчеркивает ее фигуру. Они будут красивой парой на юбилее у Саймона.

Ну и что, что она только что покрасила губы, – Анна так гордится Стивом, что просто должна сейчас поцеловать его.

– Нет, это платье не подойдет, – решает Анна и вешает его обратно в шкаф. Оно слишком летнее, слишком открытое – это будет непочтительно, оскорбит вкус Филлис. И все же быть одетой с головы до ног в черное кажется слишком мрачно для Саймона. А если надеть юбку и свитер с высоким воротником, которые она надевала на неделе вместе с темно-зелеными сапогами и каменными бусами? Ей нравятся эти сапоги, и, по крайней мере, она будет чувствовать себя комфортно – наверняка Саймон бы этого хотел.

Так странно – думать о том, чего бы хотел Саймон, когда его там не будет. Она не может вспомнить, когда в последний раз Карен собирала столько гостей без него. Анна слышит его голос, располагающий тон, он смеется над чьей-то глупой шуткой, спорит о политике, со страшным ревом гоняется вокруг дома за детьми…

И снова Анну поражают печальный факт: жизнь несправедлива.

Если она справедлива, то почему Стив живет себе, в ус не дуя, почему его наградили такими физическими данными, телом, которое способно переносить бесконечное пренебрежение здоровьем, в то время как Саймон – чьим единственным проступком было чрезмерное усердие на работе и излишние стрессы – был проклят в этом отношении и здоровье подвело его?

Стив на удивление крепок физически, и это подталкивает его на разные злоупотребления – его трудно убедить ограничить пьянки, ведь он так быстро восстанавливается.

Боже, как изменились ее чувства к нему с тех пор, как он готовил то барбекю.

Конечно, она по-прежнему его любит, но уже не боготворит так слепо. Просто не может, потому что, если быть честной с самой собой, – а ей почти всегда это удается, – Стив пьет все больше и больше с тех пор, как поселился у нее, а характер его портится.

Анне вспоминается вечер, когда он впервые встревожил ее. Они только что поужинали, и она попыталась предостеречь его от лишней выпивки: он – они – уже достаточно выпили. Она уж точно.