Марк Хелприн - На солнце и в тени

По дороге домой она продолжала слышать в памяти удары теннисных мячей, которые, отраженные искусно подставленными ракетками, звучали как постоянное, хотя и неравномерное хлопанье пробок. Когда она пересекла верховую дорожку, шедшую буквально в тени Сан-Ремо, мимо прорысили две лошади, высокие и красивые. На одной ехал мужчина с посадкой опытного наездника и в идеальном наряде – сапоги, галифе, твидовый пиджак, галстук и очень тонкая шляпа. С гвоздикой в петлице, он повернулся в седле, разговаривая со своей дочерью, девочкой лет семи или восьми, в таком же элегантном наряде, как у него, только миниатюрном. Хотя ее лошадь была поменьше, чем у него, она столкнулась с общим ужасом богатых детей, с тем страхом, с которым сталкивалась и сама Кэтрин и с которым совладала: под ней лихая лошадь, которая, если учесть пропорции, в два с половиной раза выше, быстрее и своевольнее, чем лошадь отца, и нет никакой возможности обхватить ногами лошадиные бока, чтобы держаться ровно. Отец, казалось, влит в седло самой гравитацией, а дочь просто покоилась там, сохраняя равновесие лишь с помощью собственной грации и Божьей милости. Однако она не боялась, потому что доверяла отцу, а тот дал ей на ходу дельный и толковый совет, и, благодаря его любви и милости Божьей, она продолжала держаться.

Величественная лестница с блестящей белой балюстрадой и красно-коричневыми каштановыми перилами располагалась у той стены дома, что прилегала к Саттон-плейс, зигзагами поднимаясь со второго этажа на шестой, мимо больших окон с видом на улицу. Поэтому, как только она перебралась из детской на шестой этаж, ей было велено никогда не выходить на эту лестницу неодетой, чтобы «бедняки», жившие в кооперативных квартирах по ту сторону Саттон-плейс, не могли мельком увидеть ее в дезабилье.

Наверху эта лестница выходила на обширную площадку, тянувшуюся по всей ширине здания с юга на север. Повернув налево, человек попадал в галерею, увешанную подсвеченными картинами почти до архитравной двери у северного края, служившей входом в ее апартаменты. Длинный коридор шел в глубь здания, и по бокам от него располагались ванная, гардеробная, кабинет и спальня, все вместе это занимало менее половины этажа. Большую же часть занимало основное помещение, куда коридор вливался так же естественно, как ручей, – огромная гостиная, выходившая на террасу двумя ступеньками ниже. Из этой комнаты, с камином, роялем и картинами американских и французских импрессионистов, сияющими как драгоценности, можно было увидеть Квинс на другом берегу реки. Пейзаж открывался индустриальный и мрачный, но это сглаживалось обширным водным пространством и почти кроваво-красными восходами. Корабли и баржи, мчавшиеся мимо, поскольку их скорость удваивалась быстрым течением, подходили так близко, что можно было различить цвет глаз рулевых.

Очень немногим капитанам нравилось вести суда против течения или вниз по реке, когда оно менялось из-за прилива, но частенько все-таки приходилось. И тогда суда, которые в других случаях могли появляться и исчезать в считаные секунды, целых пять или десять минут вынуждены были трудиться изо всех сил, чтобы преодолеть участок реки, который ей было видно. Лоцманы на судах, идущих по течению, затаив дыхание, направляли их, словно при полете, а их коллеги на судах, идущих против течения, задыхались, словно им требовались усилия, как при восхождении на гору.

Натужно работающие винты, месившие реку, которая ни на долю секунды не прекращала сопротивляться, извергали огромные груды пены – целую белую лавину, насыщенную кислородом. Напряжение винтов было так велико, а сила, которую преодолевали корабельные носы, так постоянна, что главной задачей лоцманов было удержать курс строго по течению, чтобы их не развернуло и не швырнуло боком вниз по реке или на камни. Кэтрин много раз наблюдала, как приходилось разворачиваться барже с буксиром. В основном они спасались, сдаваясь в упорной битве, чтобы бежать как отступники, уносимые течением, которому противостояли, но не раз она видела, как охваченное паникой судно неумолимо садится на мель.

И все это – из безмятежности ее гостиной. Или с террасы, на которой теперь, когда стало тепло, выстроился ряд горшков с апельсиновыми и лимонными деревьями, присоединившимися к тем вечнозеленым, которые оставались снаружи всю зиму. На кушетки и кресла вернули подушки, а на кованые столы – стеклянные столешницы. Вернувшись после игры в теннис с Марисоль, она закрыла французское окно на террасу, потому что прохладный ветер с моря выдул с Манхэттена теплый воздух, словно лопаточка крупье, передвигающая фишки по покрытому зеленым сукном столу.

Хотя солнце еще не село, оно стояло уже низко, и все, что было видно из ее окон, уже погрузилось в тень. Незадолго до восьми она включала свет – хотела наверняка ни обо что не удариться, спеша к телефону, когда и если тот зазвонит, и ей надо было видеть свои часики, чтобы не просидеть невесть сколько времени, точно брошенная в неведении идиотка, если Гарри не сможет с ней связаться. Если он не позвонит, она ужасно разозлится, но и огорчится тоже. Лампа, которую она включила, была установлена на китайской вазе. Хотя абажур был не вполне белый, перламутровый, белизна фарфора была идеальна, а синий рисунок заставлял вспомнить об океане в холодный день.

Не захватив с собой в армию ключ от квартиры, Гарри, вернувшись из Европы, вынужден был просить коменданта изготовить новый ключ. Все то время, которое потребовалось, чтобы найти коменданта, пойти в мастерскую и получить готовый ключ, он был убит горем, потому что знал: смерть отца явится к нему во всей полноте и укоренится окончательно только в тот миг, когда он переступит порог. Но, поворачивая ключ в замке, он был не готов к тому, что увидел.

Не осталось практически ничего. Кроме книг, прежде заставлявших все стены, а теперь сложенных на полу и покрытых тканью, имелось несколько коробок с папками, письмами и фотографиями. Еще в одной коробке лежало несколько фотоаппаратов, наручных часов, складной нож отца и бинокль – все знакомые ему вещи. Золото, серебро, банкноты, акции и немного драгоценностей хранились в сейфе, ключ к которому передаст ему адвокат, оформив документы, полагающиеся в таких случаях.

Но, кроме этих коробок, книг и нескольких добротных предметов мебели, в квартире ничего не осталось. Даже шторы были сняты, а стены недавно покрасили в белый цвет. Ему пришлось открыть окна, чтобы проветрить комнаты от паров краски, а заодно и охладить воздух – стояло самое начало сентября. У отца, которого предупредили заранее, было достаточно времени, чтобы распорядиться своей одеждой, содержимым ящиков и вещами, которые сыну было бы трудно как выбросить, так и хранить. Послание было ясным: начать все сначала и заново. Гарри не смог бы понять это так хорошо, как понял, если бы только что не прошел через четыре года войны. Теперь он понимал. И был благодарен отцу и любил его еще больше.