Марк Хелприн - На солнце и в тени

В ночь, когда над Гудзонской возвышенностью впервые в этом октябре выпал снег, он заодно слегка припорошил и Манхэттен. Легкий, как вуаль, он опускался по спутанным спиралям, которые трепетали на ветрах, порождаемых ущельями между небоскребами, верхние этажи которых тонут в облаках. Когда Кэтрин шла в театр, на ее пальто искрились снежинки. Они играли в свете лампы над служебным входом, прежде чем метель двинулась на север, оставив город радостно запыхавшимся от первого дуновения зимы.

Кэтрин вступила в театр так же, как Гарри когда-то шел в бой. После ее неуспеха уверенность многих поколений Хейлов исчезла, и каждое представление становилось для нее новым испытанием. Ей не оставалось ничего другого, кроме как, будучи ослепленной светом, петь в темноту, в которой она лишь мельком могла рассмотреть сотни судей, пытающихся расслабиться в жесткой парадной одежде. И хотя она была сильной и мужественной, сияла жизненной силой юности, обладала сообразительностью, соблазнительным горячим темпераментом и силой духа, позволявшей сражаться где угодно, от острых дебатов до волн Атлантики, сущность ее была мягка, и все бои, которые в ней происходили, велись в защиту ее веры во все нежное и доброе.

Пытаясь унять нервную дрожь, которая в эти дни начиналась, стоило ей надолго развести руки, Кэтрин сняла пальто, переоделась, нанесла грим и надела перчатки для первой сцены. После этого у нее осталось несколько минут до выхода. Хотя ее предупреждали – легонько постукивая в дверь и сообщая, сколько осталось до начала, – она сама определяла время по нарастающим звукам оркестровой увертюры.

За несколько минут до выхода на сцену она заперла дверь, опустилась на колени, сложила руки ладонь к ладони, соединила кончики пальцев и закрыла глаза, но это была не совсем молитва. Это было то, что на протяжении тысячелетий делают воины, прежде чем пойти в бой. Губы у нее шевелились, но она не произносила ни слова и ни о чем не просила. При ее позе и выражении лица она могла бы быть в латах или в кольчуге: казалось, что перед ней воткнут в землю меч, и она слегка касается его лбом. Она ничем не отличалась от Гарри перед прыжком, когда, так же сложив руки, с поднятой или опущенной головой, он приникал в самолете к своему запасному парашюту и тоже не совсем молился, ибо ни о чем не просил. В такие мгновения и Кэтрин и Гарри пребывали в состоянии абсолютного смирения, и на них нисходила благодать. Поток ее был мощным и магнетическим, возбуждающим и теплым, как все, приходящее свыше, из тех мест, которые слепой дух принимает за тьму. Почувствовав, как в ее сердце поднимаются сила и любовь, Кэтрин встала и открыла дверь.

Она поспешила по коридорам к краю сцены и из полутьмы стала наблюдать за огнями, возникающими, словно взрывы. Она никогда ничего за ними не видела, ибо ее песня должна была звучать при ярком дневном свете и все эффекты были нацелены на то, чтобы привнести в театр атмосферу города. Как только зажегся свет, оркестр принялся изображать городской шум. Кто-то постучал по клавишам фортепиано, как колотит в дверь полиция, а потом вступили струнные, колокольчики, рожки, свистульки, флейты, литавры и барабаны. К этому времени она уже была в центре авансцены. И поскольку она никогда не уставала удивляться величию города, что и требовалось передать, ей никогда не приходилось притворяться пораженной. Это чувство у нее всегда было подлинным. Оно жило в ее памяти с детства, в сотнях тысяч сцен.

Она исполнила тот самый решающий вздох, который должна была услышать публика. Из разрозненных шумов сложилась музыка в минорном ладу, и когда мелодия подхватила ее и понесла, как река в своем потоке, это было то, ради чего она каждый вечер подвергала себя испытанию, приходя сюда. Ибо для нее было недостаточно, чтобы ее голос был красивым, мощным и чистым, каким он и был на самом деле. Она должна была завладеть песней, чтобы та начала едва ли не разбивать ей сердце, чтобы всецело посвятить себя истинному и не обращать внимания на мирские суждения, думая только об одобрении небес.

Из их квартиры вид на парк открывался через три двойных окна, под каждым из которых было оборудовано место для сидения. В первое воскресенье после возвращения Гарри с Гудзона они с Кэтрин сидели напротив друг друга в нише у самого южного окна. Она смотрела на парк, на видимый за прудом центр города, на его темные в сумерках башни, в окнах которых не было видно ни одного работника – даже уборщиц, которые в ту ночь, видимо, спали в Гарлеме. Гарри был виден северо-восток, где на мосту Трайборо бледными сине-зелеными оттенками переливались только что зажженные фонари. Кварталы Пятой авеню, в полуденном свете выглядевшие бледными, как Белые утесы Дувра, стали масляно-желтыми, а затем последние лучи солнца окрасили их в глубокий красный цвет. Эти лучи разбивали здания на алые и черные полосы по мере того, как тьма наползала по ним снизу. Тихим вечером конца октября свет ненадолго разгорелся раскаленным углем, а потом быстро погас. Затем кто-то где-то перекинул рубильник, парк асимметрично украсили многоточия уличных фонарей, и последними бледными пятнами остались облака, царственно проплывающие над Квинсом.

Ей не хотелось нарушать молчание, но ее мучил один вопрос.

– Гарри, – спросила она, – что такое зануда?

– Ты всю жизнь живешь в Нью-Йорке и не знаешь, что такое зануда?

– Да, не знаю, что это такое.

После долгого молчания Гарри сказал:

– Почему ты спрашиваешь?

– Я зашла в кондитерскую на Коламбус-авеню, чтобы позвонить по телефону. Пока я в будке выуживала из кошелька мелочь, вошел какой-то мужчина с сыном. Мальчик лет восьми-девяти ворвался в магазин с криком: «Хочу обезьяну! Хочу обезьяну!» Естественно, я обратила на них внимание. Ничего не могла с собой поделать. Он имел в виду одну из тех маленьких пластмассовых обезьянок, которые скользят вверх и вниз по красной палке. Если поместить эту обезьяну вверху, примерно через минуту она окажется внизу.

– Да. Георг Шестой забавляется такими на торжественных приемах в Букингемском дворце.

– В общем, они очень забавные. Отец взял одну из них, купил сигару и газету, уже собирался заплатить, как вдруг из глубины магазина появился малыш с другой обезьяной на красной палке. «Я уже взял одну, – говорит отец, – положи эту на место». Тогда малыш говорит: «Мне нужны две». – «Две? – удивляется отец. – Зачем?» – «Про запас». – «Про запас? Зачем тебе запасная обезьяна?» – «А вдруг одна сломается?» – «Нет, положи ее обратно». – «Нет, я возьму две». – «Нет, положи ее обратно». – «Нет, мне нужны две». – «Положи на место!» – «Я хочу эту! Хочу эту!» Тогда отец посмотрел на него строже некуда и сказал: «Кирилл! Не будь занудой!» Что такое зануда?