Орхан Памук - Снег

– Как ты можешь быть уверен в том, что это правда? – спросил я намного позднее.

– Об этом знает весь Карс, – сказал Фазыл мягким, почти нежным голосом, совершенно не обвиняя ни Ка, ни меня.

Я увидел Неджипа в его глазах. Я сказал, что готов посмотреть научно-фантастический роман, который он хотел мне показать; он спросил, буду я читать то, что он написал, или нет, сказал, что не сможет отдать мне написанное и хочет быть рядом, когда я буду читать. Мы сели за стол, за которым они по вечерам с Кадифе ужинали и смотрели телевизор, и, не говоря ни слова, вместе прочитали первые пятьдесят страниц написанного Фазылом научно-фантастического романа, о котором четыре года назад мечтал Неджип.

– Ну как, хорошо? – спросил Фазыл только один раз и так, будто извинялся. – Если тебе стало скучно, давай закончим.

– Нет, хорошо, – сказал я и с удовольствием продолжал читать.

Позднее, когда мы вместе шли по заснеженному проспекту Казыма Карабекира, я еще раз искренне сказал, что нахожу роман очень приятным.

– Ты, наверно, говоришь так, чтобы порадовать меня, – сказал Фазыл весело. – Но ты сделал мне добро. А я хочу сделать что-то для тебя. Если хочешь написать роман, можешь рассказать и обо мне. При условии, что я скажу кое-что твоим читателям.

– Что?

– Я не знаю. Если смогу найти эти слова, пока ты в Карсе, скажу.

Мы расстались, договорившись вечером встретиться на телеканале «Серхат». Я смотрел вслед Фазылу, пока он бежал в фотомастерскую «Айдын». Видел ли я в нем Неджипа? Чувствовал ли он до сих пор Неджипа в себе, как он говорил Ка? Как человек может слышать в себе голос другого человека?

Утром я бродил по улицам Карса, разговаривая с людьми, с которыми разговаривал Ка, сидя в тех же чайных, и много раз чувствовал себя похожим на Ка. Рано утром я сидел в чайной «Талихли кардешлер», где он когда-то написал стихотворение «Все человечество и звезды», и, так же как мой любимый друг, представлял себе мое место в мире. Портье Джавит сказал мне, что я беру ключ торопливо, «точно как Ка-бей». Бакалейщик окликнул меня, когда я шел по одному из переулков: «Это вы писатель, приехавший из Стамбула?» – и пригласил меня внутрь; попросив меня написать, что во всех статьях, вышедших в газетах о самоубийстве его дочери Теслиме четыре года назад, была неправда, он разговаривал со мной так, словно говорил с Ка, и тоже угостил меня кока-колой. Насколько все это было случайностью, а насколько – моими умозрительными построениями? В какой-то момент, сообразив, что иду по улице Байтархане, я заглянул в окна обители шейха Саадеттина и, чтобы понять, что чувствовал Ка, когда приходил в обитель, поднялся по крутой лестнице, о которой рассказал в своем стихотворении Мухтар.

Я нашел стихи, которые Мухтар дал Ка, среди его бумаг во Франкфурте – значит, Ка не отправил их Фахиру. А Мухтар уже на пятой минуте нашего знакомства сказал о Ка: «Какой почтенный человек!» – и после этого поведал, что Ка очень понравились его стихи, когда он был в Карсе, и что он с хвалебным отзывом отправил их крупному высокомерному издателю в Стамбуле. Своими делами он был доволен и надеялся, что на будущих выборах его изберут мэром от недавно образованной исламистской партии (прежняя Партия благоденствия была запрещена). Благодаря Мухтару, уживающемуся со всеми, мягкому, мирному человеку, нас приняли в Управлении безопасности (нам не позволили спуститься на самый нижний этаж) и в государственной больнице, где Ка целовал труп Неджипа. Мухтар, показывая мне помещения, оставшиеся от Национального театра, которые он превратил в склад бытовой техники, согласился с тем, что несет «небольшую» ответственность за разрушение здания, построенного сто лет назад, но постарался меня утешить тем, что «вообще-то, здание было не турецкое, а армянское». Он показал мне по очереди все места, которые вспоминал Ка с тоской и желанием однажды вновь увидеть Ипек и Карс: покрытый снегом овощной рынок, ряды лавок с мелкими скобяными изделиями на проспекте Казыма Карабекира – и, познакомив меня со своим политическим противником адвокатом Музаффер-беем в деловом центре «Халит-паша», ушел. Выслушав прореспубликанскую историю Карса, рассказанную мне бывшим мэром, в точности повторявшую ту, что он рассказывал Ка, я побрел по темным и тоскливым коридорам, и в этот момент один богатый владелец молочной фермы, стоявший в дверях Общества любителей животных, окликнул меня: «Орхан-бей!» – и, пригласив внутрь, рассказал мне, вспоминая все с поразительной точностью, как Ка четыре года назад вошел сюда в день убийства директора педагогического института и как в зале для петушиных боев сел в углу и задумался.

Мне не понравилось, что я до встречи с Ипек выслушиваю подробности того момента, когда Ка понял, что любит ее. До того как пойти на встречу с ней в кондитерскую «Йени хайят», я вошел в пивную «Йешиль-юрт» и выпил рюмку ракы, чтобы снять напряжение и спастись от страха влюбиться. Но как только сел перед Ипек в кондитерской, я сразу понял, что предпринятые мною меры сделали меня еще более беззащитным. Выпитая на пустой желудок ракы не успокоила меня, а смешала мои мысли. У Ипек были огромные глаза и удлиненное лицо, как я люблю. Пытаясь осознать ее красоту, которая показалась мне еще убедительнее, чем я постоянно представлял себе со вчерашнего дня, я захотел еще раз безнадежно попытаться убедить себя, что именно любовь, которую она пережила с Ка, любовь, все подробности которой я знал, лишала меня разума. Но эта боль напомнила мне еще одну мою слабую сторону: то, что я, вместо того чтобы быть настоящим поэтом, который может жить сам по себе, как того хотелось Ка, был простодушным писателем, который каждое утро и каждый вечер работает в определенные часы, как секретарь. Может быть, поэтому я с такой симпатией писал о довольно упорядоченной повседневной жизни Ка во Франкфурте, о том, как каждое утро он вставал в определенное время, проходил по одним и тем же улицам, садился за один и тот же стол в одной и той же библиотеке и работал.

– Вообще-то, я решила поехать с ним во Франкфурт, – сказала Ипек и перечислила многие детали, которые подтверждали ее решение, вплоть до того, что она собрала чемодан. – Но сейчас мне уже трудно вспомнить, какой хороший человек был Ка, – сказала она. – Тем не менее я хочу помочь вам написать книгу из-за уважения, которое испытываю к вашему другу.

– Благодаря вам Ка написал в Карсе чудесную книгу, – захотел я вызвать ее на откровенность. – Эти три дня он расписал в своих тетрадях по минутам, не хватает только последних часов, предшествующих его отъезду из города.

С поразительной искренностью и восхитившей меня честностью, не скрывая ничего, испытывая затруднение лишь из-за того, что говорит о чем-то очень личном, она по минутам рассказала о последних часах Ка перед отъездом из Карса, так, как она их пережила и как их себе представляла.