Элизабет Мэсси - Версаль. Мечта короля

– Никто не покушается на твою репутацию. Никто не собирается изгонять тебя из придворных врачей. Отец, ты просто мне завидуешь.

– Нет, дитя мое! Я напуган! – Он сердито бросил ложку на пол. – Я боюсь за тебя. Королевский двор лишен человеческой теплоты и доверия. Это холодный, жестокий мир, где все пронизано ложью. Я вполне могу расстаться с должностью придворного врача, но, пока я жив, я не позволю им помыкать тобою. Пойми: быть у короля в фаворитках опасно. Через какое-то время он устает от своей очередной пассии, и та бесследно исчезает.

Клодина устало вздохнула, потом оглянулась, ища глазами синюю отцовскую бутылочку. Та стояла на нижней полке. Клодина вытащила пробку и, не сводя глаз с отца, вылила содержимое бутылочки в помойное ведро.

Было далеко за полночь. Старому священнику хотелось спать, но он знал: его, как и врача, король может затребовать к себе в любое время. Королевская душа еще менее постижима, чем душа обыкновенного человека, а потому бесполезно задаваться вопросом, почему королю именно сейчас понадобилось исповедаться. Эти мысли бродили в голове святого отца, когда он сидел на стуле, ожидая признаний Людовика. Король, как и положено исповедующемуся, стоял на коленях, склонив голову. С мраморной доски над камином доносилось негромкое тиканье часов. По оконному стеклу барабанил дождь. Других звуков не было, если не считать беспокойного дыхания короля.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, – наконец произнес Людовик.

– В чем, сын мой?

– Я повинен в смертных грехах зависти и гнева.

– Ваше величество, есть прегрешения, совершаемые ради блага государства, – начал священник. – Но если их совершает человек…

– Забудьте о королевском титуле, – возразил Людовик. – Сейчас я – просто человек, отягченный грехом и приносящий покаяние перед Богом.

Священник кивнул.

– Как мне покаяться?

Священник сомкнул свои морщинистые руки и задумался.

– Раскаяние, ваше величество, имеет множество обличий. Можно искупать грехи, упражняясь в добродетелях, противоположных каждому греху. Грех зависти, например, искупается добротой. Грех гневливости – развитием в себе терпения.

Людовик смотрел на тени в углах спальни.

– Мы ведем войну, а там гнев, злость, ярость бывают вполне допустимы. И война – неподходящее место для доброты.

За перелеском начинался луг, где до войны местные жители пасли скот. На другом краю луга был вражеский лагерь, по периметру которого расхаживали испанские гвардейцы. Филипп и маркиз де Роган стояли на опушке леса. Французские солдаты расположились на деревьях, внимательно наблюдая за противником. Дул холодный осенний ветер, вздымая вверх опавшие листья и клубы пыли. Он теребил пожухлые луговые травы, превращая их в подобие морских волн. И, как настоящее море, луг этот готовился принять жизни тех, кому будет суждено найти свою смерть в пучине грядущего сражения.

– Мы слишком удалились от наших позиций, – предостерег Филиппа де Роган. – Находиться здесь крайне опасно.

Филипп молчал.

– Месье, я обещал вашему брату.

– Что вы ему обещали? – спросил Филипп, сердито глядя на маркиза.

Де Рогану не хотелось отвечать на этот вопрос, и тем не менее он сказал:

– Я обещал королю позаботиться о вашей безопасности.

Филипп наградил непрошеного защитника еще одним сердитым взглядом, затем повернулся и молча зашагал вглубь леса. Можно было бы и самому догадаться, однако Филипп предпочитал не верить, что брат установит над ним эту мелочную и унизительную опеку. Естественно, маркиз де Роган двинулся следом. Филипп выразительно махнул рукой. «Дай мне хоть немного побыть в одиночестве!» – говорил его жест.

Филипп шел, продираясь через низкорослые кустарники, нырял в заросли папоротника-орляка. Отойдя на приличное расстояние от своего «опекуна», он остановился возле высокого раскидистого дуба и справил малую нужду. Пока Филипп орошал буроватые травы, его внимание привлек звук, напоминавший царапанье. Оглянувшись, он увидел овражек, в котором стоял голый по пояс человек. Рядом темнела только что вырытая неглубокая яма, куда человек вначале положил свою шпагу, а затем и мундир. Зеленый вражеский мундир. «А вот и дезертир появился, – подумал Филипп. – Вот тебе и доблестные испанцы».

– Война – занятие непростое, – сказал он дезертиру.

Испанец вздрогнул, поднял голову. Быстро огляделся, нет ли еще кого.

– Я не выбирал эту войну, – сказал он Филиппу.

– Я тоже, – ответил Филипп, подходя ближе. – Но мы оба воюем. Ты по одну сторону, я – по другую.

– Ваша артиллерия убила многих моих друзей, – признался испанец.

– Мы делаем историю, – усмехнулся Филипп.

Испанец засыпал яму землей.

– Вот и оставайтесь делать ее дальше. А я вернусь к жене и сыну.

– Ваша семья живет в мире, который выкован войной, – сказал Филипп. – Все мы – порождения войны. Можно отмыть грязь с рук, но не отскрести войну со своего тела, ибо тело у нас общее.

– Я соскучился по сыну. Я хочу увидеть своего мальчика и рассказать ему, как я его люблю. Я и вправду люблю его больше жизни.

– Но сможете ли вы научить сына мужественно смотреть в будущее, если вам самому не хватает мужества? Ваши слова окажутся пустым звуком.

Сказанное Филиппом явно не понравилось дезертиру.

– А вы-то кто будете, господин француз?

– Филипп, герцог Орлеанский.

Испанец захохотал, но быстро умолк, сообразив, что Филипп говорит правду. Дезертир выпрямился на дрожащих ногах и церемонно поклонился:

– Быть может, завтра мы снова встретимся на этом поле.

– Очень может быть, – ответил Филипп.

Филипп побрел туда, где оставил де Рогана. Отойдя на несколько шагов, он обернулся. Испанец торопливо доставал из ямы мундир и шпагу.

Прохладная погода не слишком располагала к купаниям, однако Генриетта любила воду и продолжала ходить в купальню. Вот и сейчас, освежившись в бодрящей воде, она вылезла на мостки, откинула с плеч мокрые волосы и, дрожа на холодном воздухе, поспешила в купальный домик. Фрейлины двинулись следом. Генриетта шла, думая о скорой зиме. Купания прекратятся, но зато можно по-прежнему встречаться в купальном домике. Генриетта дорожила этими мгновениями. Ненадолго ее мысли закружились вокруг войны и воинов. Она вспомнила о Филиппе, а от Филиппа ниточка протянулась к Шевалье. Но вскоре ее мысли снова вернулись к Людовику. О Людовике она думала везде и всегда.

Возле двери купального домика стояла маркиза де Монтеспан.

– Вот уж не ожидала увидеть вас здесь, – сказала Генриетта.

– Я хотела поговорить с вами вдали от придворных ушей, – улыбнулась Атенаис.

Они присели на каменную скамью. Придворных ушей рядом не было, а зяблика, расположившегося на ветке соседнего дерева, больше занимало собственное щебетание.